Война на уничтожение. Третий рейх и геноцид советского народа

Когда после подавления польского восстания 1863 года на Россию обрушился шквал расовых обвинений, издатель «Колокола» Александр Герцен ответил на них весьма эмоционально. Обращаясь к европейской публике, один из главных рупоров русской оппозиции настаивал на том, что демократическое движение на его родине растёт и ширится — оно «не приостановлено. Это факт чрезвычайно важный, и мы требуем лишь расследования, чтоб установить нашу ошибку или же признать нашу правоту. Вместо этого испускают вопли, исполненные тревоги и ожесточения, изобретают этнографические оскорбления, осыпают Россию ударами фальшивой филологии». Отвечая на эти «этнографические оскорбления», Герцен с достоинством говорил: «Мы выше зоологической щепетильности и весьма безразличны к расовой чистоте; это нисколько не мешает нам быть вполне славянами. Мы довольны тем, что в наших жилах течёт финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные, братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений. Нам не приходится также жаловаться на туранский элемент… Мы не краснеем от того, что происходим из Азии, и не имеем ни малейшей необходимости присоединяться к кому бы то ни было справа или слева. Ни в ком мы не нуждаемся, мы — часть света между Америкой и Европой, и этого для нас достаточно»[339]. В традиции русской революционной демократии иерархия рас и национальные оскорбления считались величайшей гнусностью.

Однако линия, заданная Гобино и Духинским, находила своих продолжателей.

Один из проповедников американской исключительности философ Джон Уильям Берджесс писал в 1890 году о расовой «неполитичности» славянства: «Я помню, что около восьми лет назад выдающийся профессор Московского университета, один из лучших юристов и публицистов славянской расы в России, сказал мне: он ожидает, что русская революция станет свершившимся фактом до его возвращения в Москву, которое должно было произойти примерно через шесть месяцев со дня этого разговора. Время показало, что он жестоко ошибался, и его ошибка заключалась в предположении, что императорское правительство казалось столь же неестественным и тираническим для массы русских подданных, как и для него самого»[340]. Этот факт Берджесс связывал не с запоздалым развитием капитализма в России, не с отсутствием образования у русских крестьян и насильственным удержанием их под колпаком религиозной пропаганды — он объяснял это фактом расовой ограниченности великороссов.

Ещё один американец, наставник нацистов Лотрап Стоддарт, уже в XX веке заявлял: «Встаёт вопрос о русской народной природе. Русский народ состоит в основном из примитивных расовых групп, некоторые из которых (особенно татары и другие азиатские кочевые элементы) являются явно “дикими” племенами, которые всегда проявляли инстинктивную враждебность к цивилизации. Русская история показывает серию вулканических извержений врожденного варварства… Не случайно русские были первыми во всех крайних формах революционных волнений: не случайно “нигилизм” был исконно русским изобретением; Бакунин — гением анархизма, а Ленин — мозгом международного большевизма»[341]. По Стоддарту, большевизм — религия современного недочеловека — восторжествовал в России именно по причине расовой неполноценности её народа.

Кстати, другие славянские народы также не избежали обвинений в низкой одарённости, обусловленной расово. О ней якобы свидетельствовал тот факт, что никто из славянской семьи, кроме русских, которыми, по мнению расистов, руководили германцы, не создал или не сохранил свою государственность до середины XIX века. Интересно, что после того, как Болгария, Черногория и особенно Сербия обрели независимость, германский мир захлестнула волна славянофобии: в балканских славянах под покровительством русского царя немецко-австрийские элиты неожиданно увидели политических конкурентов. Старое пренебрежение слилось с новой ненавистью. В первые дни Великой войны кайзер Вильгельм II сказал одному из приближённых: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но ничего не могу с собой поделать»[342].