Война на восходе

Для меня это все равно что складывать пазл. Пробуешь так и этак, и когда вроде бы все элементы на месте, можно начинать. Я выбираю разные игры для Макабра: кости, го, карты… Но для меня это игра с самим собой.

Кобзарь ухмыльнулся.

— Я устраиваю испытания, призванные проверить вас на доблесть. Раскрыть лучшие черты характера. А чтобы повести вас по верному пути, я являюсь таким…

Кобзарь осмотрел свой наряд, будто впервые видел: длинные рукава, увешанные бубенцами, пружинками, глазами.

— Такому проще поверить, так ведь, Тео? И я сочинил сказку о самом себе — несчастном Глашатае, обманутом Смертью. Правда в том, что и Глашатай, и Смерть в этой истории — одно и то же лицо. — Музыкант выставил ладонь, будто хотел опередить вопрос Тео. — Я, по-твоему, жесток?

Тео не ответил.

— Или… все-таки несчастен?

Теодор откашлялся. Что еще сказать?

Кобзарь смотрел на него с грустью. Он вдруг соскочил с места и быстро спустился, бренча на все лады бирюльками и потирая руки.

— Все думали о том, как бы получить выигрыши. Но я знал, что вам нужно на самом деле. И если бы вы прошли Макабр, то получили бы желанное. Нет, Макабр не призван вас уничтожать. Но игра жестока, не спорю. Таков мир. Ко мне он, кстати, тоже неласков.

— Но зачем? — Теодор покачал головой. — Зачем это все вам? Чтобы помочь нам? Разве вы не убили меня?

— Тебя? — удивился Кобзарь.

Он шагнул с последней ступени и остановился перед Тео. Кобзарь был ниже, но отчего-то впервые за все время Теодору не виделся в нем тот бесшабашный, нелепый чудак. Напротив, Кобзарь казался ему… опасным. И грустным. Другим.

— Ты должен был доиграть мелодию, Тео. Выдержать. Когда это случилось и ты упал в обморок, нелюдимец в тебе умер. Я забрал его и развязал нити, связывающие тебя с тенью матери. Наконец она свободна и может познать Истину. А ты больше никогда не увидишь свою тень. Ты убил Цепеняга в целях самозащиты, но связь, укрепленная с помощью Вангели, распалась. Вдобавок ты потерял мать и вновь окунулся в ярость. Нет, это не моя вина. Все люди, которые погибали, Теодор, включая твоего отца Лазара и отца Санды, уже были обречены. Я не беру лишнего.

Кобзарь покачал головой.

— Потому и жду Макабра целых сто лет. Кто бы что ни говорил, я беру лишь то, что должен взять. Хочу того или нет. Таков закон. Он правит мной, не я им.

Теперь ты свободен. И твоя награда в Макабре — не золотые слитки, Тео. Не роскошный костюм, шитый золотом. Твоя награда — жизнь. Та, которую ты проведешь в любви. Ибо теперь я уверен, что ту поляну, которую ты скрывал от людей так долго, увидят другие… Может, не все. Но те, кто захочет, увидят обязательно. И впервые за многие годы в Полуночи звучат эти слова — столь странные для страны вечной ночи: да будет свет, Тео! Благодаря тебе.

Кобзарь отступил и гордо поднял подбородок. Сквозь черты его лица проступали упорство, стремление и ликование оттого, что он наконец-то достиг желаемого.

Теодор снова поежился и вспомнил слова Двери.

«Но тот, кто бросает кости, всегда один. И потому история одна и та же. В мире нет никого столь упорного, как Смерть. Столь хитрого. Жестокого. Могущественного. И упорного, да. Потому что Смерть устраивает Макабр раз за разом. Век за веком. Всегда».

Дверь клялась панталонами Кобзаря, а он и не понял, что это воистину была самая страшная клятва…

Теодор смотрел в лицо своего друга.

Ведь он назвал Кобзаря другом.

А тот — его.

— Я, Тео, хочу лишь одного. И я всегда тебе это говорил. Не жестокой бойни, не крови… Я хочу того, что мне недоступно.

«Даже Смерть хочет любить, но не может».

— Любви?!

Кобзарь улыбнулся, в уголках глаз снова заискрились слезы. Улыбка вышла печальной.

— Я лишен сердца. Лишь раз в сто лет, если Макабр пройдет удачно, я могу ощутить его биение. — Он приложил руку к груди. — В тот миг, когда игрок возвращает в мир Любовь… Я знаю все мелодии на свете, Теодор Ливиану. Песнь ветра и трель соловья, рыдания умирающей зимы и смех юной весны. Я знаю ритм поступи времени. Знаю мелодии людских сердец. — Он постучал по лацкану плаща Теодора пальцем, на котором красовалось кольцо со знаком золотого месяца. — Но не могу сыграть лишь одну. Ибо существу без сердца она недоступна. Но когда ко мне возвращается сердце, то…

Кобзарь тряхнул головой, рассыпая искрящийся звон, и хлопнул в ладоши.

Теодор лежал на спине. Пальцы заскребли холодные камни мостовой, над ухом кто-то взволнованно гудел, рядом поддавал басок, гомон толпы прорезал крик Змеевика:

— Разойдитесь!

Теодор открыл глаза и приподнял голову. По правую сторону нависала церковная колокольня. Небо над крестом посветлело, окрашиваясь в тона багрянца. Он захлопал глазами и с трудом сел. Ощупал живот. Рубашка пропитана кровью, но ничего не болит.