Война никогда не кончается

…— Спасибо за откровенность, Исачок. Ты даже представить себе не можешь, как она мне нужна сейчас, сегодня. Итак, мы с тобой снова на Балатоне. Февраль 1945 года.

— Нет, Гоша, мы с тобой в Вене. Апрель 1945 года.

— Ты отбросил два месяца, когда ты видел во мне гоя.

— Ладно. О синагоге в Будапеште я тебе рассказал. Это было главное событие. Я там был еще раз, уже в апреле, когда из бригады поехали получать боеприпасы.

— Помню. Меня несколько удивило, что ты увязался за тыловиками.

— Да. Я начал думать. Самостоятельно, а не переваривать чужие мысли. Раньше я просто смотрел. А сейчас — видел. И то, что я увидел… В общем, жизнь потеряла всякий смысл. Единственное, что меня удерживало, это желание отправить на тот свет как можно больше немцев. А тут внезапно закончились бои. Мою батарею загнали на захудалый фольварк. Ты у меня там был.

— Да. Меня отправили в Вену. А когда я вернулся в батарею, то узнал, что ты погиб. Говорили, что тебя убили «вольфы». Ходили, правда, слухи, что ты дезертировал. Но ты и дезертирство были настолько несовместимы, что никто этому не верил.

— А ты?

— Я? Я не хотел верить, что ты погиб.

— Не финти, Гоша.

— Понимаешь, Исачок, еще в училище я привык к тому, что ты все делаешь правильно. И даже допуская возможность твоего дезертирства, я пытался доказать себе, что у тебя для этого есть веские основания. Но я отбрасывал этот вариант, потому что, если ты не предупредил меня, на свете вообще не существует дружбы. Я не мог представить себе, что ты — ненастоящий друг.

— Не стану уверять тебя, что предупредил бы. Не знаю. Но все произошло до того внезапно, что даже у меня не было времени на раздумье. Приехал к нам помпострой. Помнишь, он и в трезвом виде был изрядным дерьмом. А тут, на подпитии, его понесло. Стал придираться к моим офицерам. Обматюкал и их и меня в присутствии всей батареи. Я сдерживался. А когда мы зашли в дом, наедине я сказал ему, что в бою никогда не замечал в нем такой прыти. Он обозвал меня вонючим жидом. Пистолет он не успел вытащить. В жизни я никого так не бил. Он еще был в сознании, когда я потащил его к выгребной яме, но сопротивляться он уже не мог. Пару раз я окунул его головой в дерьмо, а потом утопил.

— И никто этого не видел?

— Видел. Был у меня в батарее наводчик-сибиряк Куликов, маленький такой. Он видел.

— Куликова допрашивали в особом отделе. Он последний видел подполковника и тебя.

— В чем же дело? Все должно было быть абсолютно ясным.

— Куликов сказал, что подполковник сел на свой мотоцикл, усадил тебя на заднее сиденье, и вы покатили к штабу бригады. Мотоцикл подполковника действительно нашли в километре от фольварка. Особисты знали твою любовь к подполковнику и допрашивали Куликова по всем правилам. Но он стоял на своем. Тогда и решили, что вас убили «вольфы». Особистам тоже хотелось закрыть дело.

— Давай выпьем за Куликова. Не все в России так плохо, если есть еще такие люди.

— Есть. Только как их распознаешь… За Куликовых! Давай дальше.

— Дальше? Через два часа я уже был в американской зоне. В Вене разыскал синагогу. Вышел из нее уже в гражданском. А дальше — Италия. Там я стал бойцом еврейского подполья против англичан. Артиллерией, как ты понимаешь, там даже не пахло. Моим командиром была девушка. Вот уже скоро тридцать лет как мы женаты, а для меня она все та же девушка. При первой встрече я увидел только глаза и пятизначный номер вот здесь, на левом предплечье. У нее очень красивые руки.

А этот номер… Да. Под носом у англичан мы привозили в Палестину уцелевших евреев. И снова возвращались в Италию. Рут чудом спаслась в Дахау. Единственная из большой семьи кенигсбергских евреев. Повенчали нас уже в Палестине — можно сказать, за пять минут до рождения нашего первенца. Потом война за освобождение. Мой боевой опыт пригодился. Вот только с артиллерией у нас и тогда было туго. Посмотрел бы ты, какие фокусы мы придумывали вместо орудий. Рут уже не воевала. Она нянчила младенца. У нас три сына. Хорошие ребята. А у тебя?

— Женился я поздновато. Окончил Институт внешней торговли. Меня оставили в аспирантуре. Банальная история — женился на своей студентке. У нас одна дочь. Ей скоро восемнадцать.

— Эх, знал бы я раньше!

— Что, могли бы породниться?

— Я — за милую душу. Не в этом дело. Были у меня разные там — как тебе объяснить? — комплексы.

— Комплексы?

— Ты ведь знаешь, недавно наши ребята в воздушном бою сбили четыре советских самолета. Сбивали и раньше. Но в советских самолетах были арабские летчики. А тут — русские. Один из наших самолетов пилотировал мой первенец. Конечно, я горжусь им. Но иногда меня одолевала горькая мысль: а что если советский летчик — Гошкин сын? Знал бы я, что у тебя нет сыновей, как-то было бы спокойнее.

— Значит, думал? Не забыл?

— Иди ты… У меня даже проблемы в семье из-за тебя.

— Проблемы?

— Понимаешь, по памяти я написал маслом твой портрет. У меня ведь даже не было твоей фотографии. Портрет по всем правилам социалистического реализма. Бравый старший лейтенант при всем параде.

— Так ты все-таки не бросил рисовать?