Война орхидей

В такие моменты он не переставал видеть и слышать все вокруг, различать малейший шорох и малейшую тень, и реакция его не подвела бы, если бы пришлось принимать мгновенное решение, но все его чувства и весь мир, воспринимаемый этими чувствами, казались чем-то таким далеким, почти нереальным… Реальностью была только боль, и его тело, превратившееся в сгусток боли, уже не вмещало никаких иных ощущений. Он с изумлением видел, как здорово продолжают работать его мускулы и мозг, реагируя на внешние раздражители — такие тренированные мускулы, такой тренированный мозг, которым мало найдется равных. Пальцы все так же идеально сгибались и разгибались, голова поворачивалась на шее, повинуясь чуткому слуху — словно все это не было вместилищем боли, словно боль не сочилась сквозь кончики пальцев и не пульсировала в шейной артерии. Но это хорошо. Когда он покончит с нынешним заданием, то его безотказное тело — этакая разумная управляемая торпеда — станет работать только на него самого, а боль станет тем компьютером, тем пультом управления, который направит это страшное оружие точнехонько в цель, и горе его врагам, даже если он сам взорвется вместе с ними!

Он не повернул головы, когда из темноты рядом с ним возник другой человек. Этот человек — тоже ас своего дела — подошел неслышно как призрак, но самая неслышная поступь не спасла бы его, если бы он был чужаком. Но это был не чужак — это был племянник Зараева (кажется, не родной, а двоюродный, но, в любом случае, «самая близкая кровь», по понятиям Кавказа), начальник его личной охраны, беззаветно преданный главе рода. Именно он ездил в Москву, чтобы подготовить промежуточную «посадочную площадку» и заодно навестить семью своего кровного брата (они породнились кровью два месяца назад) — и именно он привез жуткие вести. Поэтому ему не составило труда понять, о чем думает человек на галерее, и почему он так нуждается в одиночестве, хотя бы мимолетном.

— Дядя хочет поговорить с тобой, — негромко сообщил он, присаживаясь рядом.

— Я не могу, — ответил бдящий. — Нельзя оставить свой пост.

— Я подежурю за тебя пять минут. Ты ведь знаешь, я не подведу. Он хочет поговорить о тебе… Я ему все рассказал.

— Это ты зря, — заметил его собеседник.

— Я так не считаю. И сейчас — единственное время, когда дядя может поговорить с тобой с глазу на глаз.

Ничего не ответив, его собеседник встал и прошел внутрь дома. А что можно было ответить? Его кровный брат и не мог поступить иначе — с близким человеком произошла одна из тех трагедий, за которые всем виновным в них требуется объявлять кровную месть — и бросать на осуществление этой мести все силы рода, иначе позором себя покроешь, иначе о тебя все будут вправе ноги вытирать. Еще странно, что он крепился два дня, прежде чем рассказать главе рода о том, что стало ему известно. Ему пришлось выбирать между успешным завершением важнейшей операции и собственной честью, которая навеки оказалась бы запятнана, если бы спасение главы рода было куплено ценой предательства кровного брата — ведь умолчание в данном случае равнялось предательству. Более того, честь самого Зараева оказалась бы навеки осквернена косвенным соучастием в этом предательстве. И пусть другие поняли бы его и простили — сам Зараев вовеки бы этого себе не простил.

Да, для многих нынешних чеченцев понятия предков о чести уже ничего не значили. Но Зараев, последний патриарх древнейшего рода, с молоком матери впитал, что лучше смерть, чем позор, и что первый позор — это уклонение от помощи близким людям и неотомщенные близкие.

— Я все знаю, Василий, — сказал Зараев, откладывая в сторону старинный фолиант, который постоянно был при нем и который он постоянно изучал. — Мы никуда не поедем, пока не поможем тебе в Москве разобраться с твоими врагами.

Прежде, чем ответить, Василий несколько секунд разглядывал красочную иллюстрацию в фолианте. Когда Зараев откладывал на стол драгоценный манускрипт, несколько страниц перевернулось, и вместо ночных созвездий, соединенных сложными схемами — Зараев больше всего времени проводил над разделом, посвященным древней арабской математической астрологии — теперь перед глазами было изображение редкой орхидеи, выполненное так тщательно и красочно, как лишь средневековые художники-миниатюристы умели украшать страницы книг. Человек, которого звали Василием, невольно залюбовался формами и расцветкой чудесного цветка, как будто случайно выроненного на землю из райских садов зазевавшимся ангелом. Около рисунка виднелись алгебраические формулы и геометрические построения, описывающие высшую, математическую сущность растения — ту сущность, благодаря которой его высшим выражением стали именно такие цветы.

— Мне это не нравится, — сказал он наконец. — Задержка составит не меньше трех месяцев. Три месяца в Москве — это для вас смертельно опасно. Кто-то, знавший, что вы не бросите меня сражаться с могущественными врагами в одиночку, мог специально подстроить эту… эту задержку. Чтобы, как только я засвечусь при первом акте мести, через меня выйти на вас.