Война с аксиомой

И мне показалось, что уж этого парня я сумею отвоевать у ночных улиц и подворотен. Вместе с ней, с этой отчаянно шумной, любопытной Погремушкой.

А напротив сидел Андрей и, поглаживая свою челочку, делал вид, что ему весело и приятно смотреть на танцы. И в перерыве, когда мы обычно предлагали желающим почитать стихи, он встал, пошел к сцене.

Но Рыбкин, председательствующий, точно не видя его, сказал:

— Значит, никого нет из поэтов? Тогда продолжим танцы. Девочки, приглашайте мальчиков, имейте совесть.

Через две недели эта история разбиралась на педсовете. Мария Семеновна кипела гневом, опустив очки на кончик носа.

— Педагоги! Воспитатели! Совсем рехнулись!

Она любила обобщать, хотя подсудимой числилась я одна. Обобщать всех молодых учителей. На всякий случай. Все равно каждая часто оказывалась «штрафным солдатом».

— Ну, чего, чего хихикаешь? Макаренку строишь?

Это относилось уже прямо ко мне. И если раньше я чуть-чуть улыбнулась, уж очень у нее был нестрашный вид, хоть она и кричала, то теперь я еле сдержала смех. Точь-в-точь «трудновоспитуемый» Костя Шафаренко, когда я старостой его делала.

— А как надо было поступить на вечере Марине Владимировне? — спросила вдруг Татьяна Николаевна, колдовавшая потихоньку над пакетиками с какими-то семенами.

— Ну уж не так, не так по-детски! — звонко воскликнула Элеонора Эдуардовна, глядя одним глазом, веселым, на меня, другим, строгим, — на Марию Семеновну.

— Вот-вот. А все почему? От фанаберии! Из молодых, да ранняя! — использовала Мария Семеновна весь свой привычный лексикон. — А когда учат ее — спорит! Почему потом не обсудила этого балбеса, как его?..

— Лежачего не бьют, — сказала я и вспомнила, как удивлялись ребята, что я не разрешила проработать на собрании Андрея; Рыбкин даже в затылке почесал.

— Но положено, к позорному столбу…

— Считаешь, это его перевоспитает?

— Ну, чтоб другим не повадно было…

Я пожала плечами, я не хотела навязывать нашему комсоргу свою волю…

— А ты подумай, что важнее — сделать из труса противопожарный плакат или сделать его человеком?

Не знаю, почему я так поступила. Может быть, потому, что Андрей ходил на уроки. Спокойный, независимый. Не просил перевода в другой класс. Не стремился уйти из школы. Хоть жизнь его была нелегка. Ребята безжалостно третировали его. Это было презрение, откровенное и жестокое, на которое способны подчас подростки.

«Пусть его Света накажет, — сказала я тогда Рыбкину. — Это будет для него больней. И нужней…»

И мы решили подождать ее возвращения из больницы.

Но не будешь же все это рассказывать здесь, на педсовете! Когда Мария Семеновна, как у нас говорили, вошла в штопор.

— А вы знаете, что эта умница еще придумала? — гремела Мария Семеновна, опираясь обеими руками о стол, покрытый зеленой, в чернильных пятнах, суконной скатертью.

Сейчас она была похожа на медведицу, привставшую на передние лапы для защиты своего детеныша. И снова ко мне, в упор:

— Ты скажи, скажи, поделись с товарищами!

— Вы о чем?

— Подумаешь, святая простота! Где это видано, где это слыхано, чтоб ученики осуждали учителя! Или, может быть, есть новые инструкции?

— Но если и я и они — комсомольцы?..

Конечно, я знала, что нагоняя не избежать. Но мне очень хотелось, чтобы мои «дети» привыкали думать без подсказки. Самостоятельно. И я поэтому на комсомольском собрании в нашем классе предложила обсудить мой поступок. Я сидела сбоку, а председательствовал Рыбкин.

И Андрей сидел. Не ушел. Хотя Рыбкин предсказывал, что он снова струсит, смоется.

Больше того, Андрей был совершенно невозмутим.

Майка заявила:

— Не Марину Владимировну надо песочить, а вот его, поэта нашего…

— Молчи, Погремушка! — тяжело сказал Рыбкин, но Майку унять даже ему было нелегко.

— А почему? Комсомольцы должны реагировать на комсомольца…

— Во-во, ты и реагируй!

И тут встала Света. Она недавно вернулась из больницы. Девочка выглядела еще плохо, хотя шрам был еле заметен. А главное — у нее изменился характер. Стала она замкнутой, колкой. И самовольно пересела на другую парту, оставив Андрея в одиночестве.

Света постояла, дожидаясь полной тишины. И сказала, четко выговаривая все буквы:

— Я прошу не обсуждать поведение Андрея.

Она говорила негромко. И так трудно шевелила губами, точно они у нее замерзли.

— Это почему? — спросил Дробот.

— Это наше личное дело.

И конечно, мое вольнолюбивое вече оскорбилось.

— Ого!

— Подумаешь, принцесса!

— А как же девичья гордость?

Андрей сидел серый. Даже курносый нос заострился.

Рыбкин вскользь глянул в мою сторону и схватился за волосы. Он молчал, не произносил ни звука, но его фигура с поднятыми вверх руками достаточно впечатляла.

Спорщики стали утихать.

— Все? — спросил он потом умирающим голосом. — Тогда продолжим разговор о Марине Владимировне.

Света с облегчением вздохнула. Села.

И потом ребята признали, что я поступила правильно.

— По-комсомольски! — подвел итог Рыбкин.

И на этой истории в классе нашем была поставлена точка.