Война с аксиомой

Не знаю до сих пор, что вызвало в Мунтяне прилив откровенности. Может быть, ему стало немного стыдно, что он довел меня до слез? Я услышала, что мать его давно умерла. Жил он счастливо у деда и бабушки, любил их и слушался. Но год назад отец забрал его к себе, а он ненавидит отца, потому что в доме что ни месяц — новая «мама» появляется. Отец избивает его за грубость, за непослушание, а сын ему назло перестал учиться и решил «докатиться до колонии».

— И что ты этим докажешь? — спросила я.

— А пусть у него тогда неприятности будут, раз за сыном не следил.

Трудно мне было с ним говорить. Защищать его отца я не могла, осуждать — не решилась. Я ведь выслушала пока только одну сторону. И я стала говорить о самовоспитании, вспомнила Горького, его детство… И на прощание предложила Мунтяну даже дружбу, комсомольскую дружбу. Расстались мы взаимно умиротворенные. Я шла к трамваю счастливая, душевный подъем не проходил. Я верила в эту минуту, что имею право называться учительницей…

Целую неделю Мунтян держался в рамках приличий. Он сидел тихо, выполнял домашние задания, не вертелся, не хихикал. Ребята и учителя удивлялись. Мы с ним переглядывались, как заговорщики. Но в один из моих свободных дней он сорвался. На нудные и плаксивые попреки Екатерины Ивановны опять ответил ругательством, а потом швырнул в нее чернильницу.

— Я исключила его из школы, — сказала на другой день Мария Семеновна.

— Но его же спровоцировали… — начала я.

Она не слушала.

— Вызвала я отца, пригрозила райкомом партии. И он забрал его из школы. Обещал отправить к деду и бабке. Пусть те нянчатся с этим принцем…

Я слушала ее растерянно. Конечно, для Мунтяна хорошо, что он добился своего, уехал к дорогим ему людям. Но разве можно так исключать ученика, даже не поговорив со мной, классным руководителем? Без обсуждения на педсовете?

Мария Семеновна прочла все на моем лице.

— Ну, что губы надула? — засмеялась она. — Не по книжкам поступила? — Она посмотрела поверх очков. — А ты меньше на книжки надейся. Они не для жизни — для отпуска написаны. Вот пойдешь летом в отпуск — и читай, развлекайся на здоровье. На солнышке…

Больше я не видела этого мальчика. Он так и не пришел ко мне попрощаться. А я почему-то надеялась…

День начался «весело». Я вошла в свой класс и увидела, что доска расписана всякими каракулями и рожами, пол затоптан, вокруг парт — шелуха от семечек и мятые бумажки.

— Кто дежурный?

Молчание.

Потом робкий голос:

— А их парта сегодня не пришла.

— Где Шафаренко?

— Болеет.

— Рыбкин, — сказала я медлительному загорелому мальчику, — пойди к нянечке за веником, ведром и тряпкой.

Он покосился на меня, усмехнулся половинкой рта и вышел. Я не начинала урока, пока он не вернулся, потом сказала:

— Сейчас по очереди каждый мальчик подметет и помоет пол в классе. Работать будут сразу двое. Один подметает, другой за ним моет. Норма — проход около трех парт. А я буду вести урок.

Девочки завздыхали:

— Ой, а можно, и мы будем работать? А то мальчишек и не спросят…

Я покачала головой: грязь в классе была явно делом рук мальчиков.

Хихикая и посмеиваясь, мальчики взялись за уборку. И довольно ловко. Чувствовалось, что белоручек среди них нет. Груды мусора подплывали все ближе к двери, класс блистал свежей, влажной чистотой. Девочка у доски с чувством декламировала «Плач Ярославны», и я не сразу обратила внимание на заминку около парты Гнипа.

— Твоя очередь, — говорил кукольно хорошенький Дробот, протягивая тряпку.

— Не обязан я!.. — Гнип почти лег грудью на парту.

— А другие могут?..

— Дураков работа любит!

— Гнип, — сказала я, — подойди ко мне!

Гнип вывинтился из-за парты и навис надо мной, худой, узкоплечий, с рыбьими глазами и челкой, доходившей до самого носа.

— Почему ты не убираешь класс?

— Не имеете права заставлять. Это время для урока.

— Хорошо, — усмехнулась я, — тогда будешь мне отвечать.

Я посадила великолепно отвечавшую Свету Забелину и стала задавать ему вопросы. Гнип тускло смотрел на меня своими рыбьими глазами и молчал.

— Так как же с тобой быть? — сказала я с удовольствием. — Выходит, двойка?

Ребята зашушукались.

И вдруг глаза Гнипа, зеленоватые, пустые, зажглись бешенством:

— Ну попомните вы мне эту двойку! — и рванулся к двери. Швырком захлопнул ее за собой.

Тут начались охи.

— Ох, вам надо теперь быть осторожнее: у них вся семья психическая!

— Вот зверь!

— Он всегда с ножом ходит…

— А портфель, портфель-то оставил!

— Вот теперь отца вызовут.

— Не вызовут: отец у него уже три месяца в тюрьме сидит, за драку.

Я засмеялась:

— Да ерунда! Мало ли что сболтнет глупый мальчишка!

Но в конце дня Мария Семеновна вызвала меня к себе в кабинет и ворчливо сказала, употребляя только восклицательные предложения.

— Доигралась!

— Я не понимаю…

— Новомодные фокусы! А еще педагог! Это надо же додуматься — уборка во время уроков! — И приказала: — Домой не езжай! Переночуешь у меня в кабинете!

— Да вы что, всерьез восприняли угрозу этого мальчишки? — не выдержала я.

— Поработаешь в нашем районе — поймешь! Для такого пырнуть ножом — геройство!

— Не посмеет…

— Отец его мать избивал; парень уже выпивает…

— Гнип?!