Война (сборник)

– Скажу тебе по секрету, Борис, – поддержал его настроение Грозный, – я тоже в такую жопу попал в первый раз. Нет, бывало, когда не очень шло, под Кишкинахудом, слышал небось, очень плотненько поджали, но чтоб так?! Я, честно говоря, в какой-то момент расстроился, что молитв толком не знаю. Пыталась меня когда-то научить бабуля, а я смеялся над ней, называл пережитком прошлого. А ведь нас сегодня Бог спас. Ежели бы Лисапед не унюхал чего-то – всё, мы б сейчас водичкой не плескались. В лучшем бы случае нас обмывали, а в худшем – «духи» бы с собой уволокли. У них же трупы наших – типа валюты…

Глинский никогда ещё не видел Грозного-Ермакова таким разговорчивым и откровенным: видимо, так, через разговор, он пытался выйти из страшного нервного напряжения.

– Иван Василич, давно хотел вас спросить, да как-то случая не было: откуда у Юры такое прозвище – Лисапед?

Ермаков сделал затяжку и прищурился:

– Лисапед-то? Так это у него ещё с Рязани, с первого прыжка. Он «землю встречал», ногами закрутил, будто на велосипеде… Инструктор по ПДС и назвал его Лисапедом. Так и приклеилось на всю учёбу, потом она и мариманам[206] понравилась, ну а тут перекрещивать как-то не стали. Запоминается ведь!

– Как вы думаете, Иван Василич, он как?..

Ермаков пожал плечами:

– Ну я, конечно, не доктор, но… Я сначала думал, что всё намного хуже, а потом, когда уже грузили, ещё раз глянул – ну не кранты. Были бы совсем кранты – он бы и до «вертушки» не дотянул. А он даже очухался сам – сказать только ничего не мог. А эта рана в челюсти – она только выглядит страшно, а на самом деле – ну неприятно, ну неудобно. Но на жизнь не повлияет. Красоты, конечно, уже той не будет, когда залатают, ну так и Юрий – не девка… Знаешь, какая за него пошла?.. Даже театр свой бросила. Прям в Совгавань за ним – а она даже в кино раз снялась. Но Юра… такой. Он раз сказал, что вообще не умеет даже с бабами изменять. А вот что мне писать матерям наших «двухсотых»? Четыре раза! Да у нас никогда такого не бывало, Боря! Всё как в старой сказке – чем дальше, тем страшнее…

Капитан засопел, а потом достал фляжку:

– Хлебнёшь?

Борис молча кивнул, и Ермаков, отвинтив защитного цвета колпачок, протянул ему спирт:

– Давай, по глоточку. По большому, но одному. Завтра нас в Кабуле обнюхают, ты не сумлевайся. И допросят, и отписаться заставят. Сначала вместе, потом поврозь. Как за «стингер». В общем, будет разбор полетов.

Глинский набрал полный рот спирта, с трудом проглотил его и потом долго запивал холодной водой, пытаясь залить пожар в груди и в горле.

Капитан хлебнул свою долю, запил, долго морщился, потом встал:

– Ну что, может, в блиндажик – попробуем поспать чуток?

Борис качнул головой:

– Отдохните, Иван Василич. А я на воздухе посижу, покурю. Вон – закат какой красивый.

– Красивый-то он красивый, да только красного в нём многовато. Ты, Борис, смотри аккуратно, ночи-то уже холодные. А то будет прикол – в бою ни царапины, зато потом – пневмония.

Глинский улыбнулся от такой не характерной для Ермакова заботы и покивал: мол, ладно-ладно, мёрзнуть не буду. Проскочивший мимо начальник заставы, видимо, всё же услышал обрывок их разговора и прислал Борису солдатика со стареньким бушлатиком. Глинский набросил его на плечи, спрятал нос в воротник и опустил было веки, но ему тут же привиделись бесконечные фонтанчики каменного крошева от бесконечных пуль, и он снова открыл глаза. Пытаясь успокоиться, Борис закурил, машинально вслушиваясь в разговор двух солдат, присевших неподалеку в курилке. Один из них был свой, спецназёр, а второй (вроде бы блондин, но в сумерках уже и не разглядеть) – с заставы.

Двум русским солдатикам, случайно сведённым войной, всегда есть о чём поболтать, а уж если кто «зёму»[207] встретил, то тем более…

Рассказывал в основном местный парень, спецназёр лишь изредка угукал да вставлял разные междометия. Он нежно баюкал свою правую перебинтованную руку, задетую осколком, поэтому, наверное, и не мог заснуть. Парень с заставы подкуривал ермаковскому бесконечную «Приму» и, не торопясь, рассказывал свою одиссею: