Война (СИ)

Десяток стрелков из сотни использовал секретное оружие с казённым заряжанием и ударным механизмом.

Не усмотрели за Софией Браге, гениальной женщиной, которой дали в России раскрыться полностью и создать столько, что вряд ли имена рождённых в будущем Ньютона или Эйнштейна смогут звучать громче её имени. Браге создала бертолетову соль, ставшую солью Браге или просто «брагой». Весёлое «спасибо» должно прозвучать от потомков ещё и за тысячи шуток по этому поводу. Ну, а после был «изобретён» капсюль. София Браге умерла от цинги. Исследовательница скрывала болезнь, занималась химией и физикой, вкладывая в научную деятельность всю свою энергию женщины, не нашедшей себя в семейных отношениях. Муж её ушёл к русской девушке и нынче живёт и «припивает», причём не поёт, а чаще пьёт.

Меж тем, после выстрелов из пролеска выскочила конница и зажала с двух сторон остатки отряда.

— Кто главный? — кричал один из всадников, баюкавший правую руку, но не выпавший из седла. — Кто головой сей ватаги значится? Посмел кто моих людей сгубить?

— А-ну, бросай пистоли, опосля все разговоры! — прокричал в ответ ротмистр сотни кирасир.

— Ты, хлопья морда! Ты не можешь мне, Приказному Боярину… — продолжал кричать на разрыв связок Михаил Борисович Шейн.

Бывший смоленский воевода, а нынче главный смутьян, не впал в истерику. Он играл свою роль, может быть и последнюю. Шеин стремился смутить командира отряда, который разгромил его банду. И это почти что получилось, так как ротмистр Федяй Митрохин стал искать глазами Егора Игнатова, мол, пусть разбирается начальство, а то «нам свои чубы дороги».

— Ты чего, Михаил Борисович, раскричался тут? — из укрытия вышел Егор.

— О, а я знаю тебя, казачок. В чинах вырос, вижу, погоны воеводские нацепил, — Шеин говорил несколько растеряно.

Погоны, кстати, только начали поступать в войска, и планировалось, что их начнут использовать во время войны с турками, но воеводы первыми оценили новшество. Теперь знатного военачальника видно не только по дорогому обмундированию, но и по погонам.

А этого «казачка», быстро растущего в чинах, бывшего личным другом императора, если у государя вообще могут быть друзья, знали многие. Считалось, что он лучший фехтовальщик империи. По крайней мере, на турнирах, что постоянно устраивают в Москве и Черкассах, именно Егор два раза в подряд выигрывал в категории «сабля». А в прошлом году, пусть и с большим трудом, но Игнатов смог одолеть Инрике де Ласкасаса, испанца на службе русского императора, считавшегося непревзойдённым мастером шпаги.

— Не дури, Михалка, ты сыграл, но проиграл, как говорит государь, — спокойным тоном сказал Егор.

На самом деле, воевода Игнатов поступал непрофессионально. Вместо того чтобы заставить противника спешиться или, на худой конец, отдать приказ на его ликвидацию, Егор подставлялся, а ещё оскорблял бывшего смоленского воеводу, называя «Михалкой». Остатки банды Шеина были окружены, но не разоружены. Посчитай они за честь умереть, так стали бы стрелять из пистолей, которые не успели разрядить ранее. И Егор был бы главной целью.

— Шеина, с коим я разговаривал, и того ляха, что с ним по левую руку, живым брать при любых раскладах, — улыбаясь, сквозь зубы процедил воевода Игнатов.

В это самое время Егор не разрывал визуальный контакт с Шеиным, кобура была расстёгнута, а там револьвер. Потому Игнатов увидел, как здоровой рукой бывший воевода потянулся к седельной сумке. Гадать, что именно он оттуда достанет, это уже абсолютный дилетантизм, потому Игнатов выстрелил, но сделал это не в предателя, а в его коня. Жеребец вздыбился, и Шеин не удержался и выпал из седла. Ушибся, не более.

— Всем стоять! — прокричал Егор, предупреждая опрометчивые поступки других бандитов, потом, когда увидел, что остальные скидывают оружие, уже произнёс с горечью. — Такого коня пришлось загубить. Ну, не скотина же ты, Михалка Шейн?

Егор сплюнул и, действительно огорчённым, пошёл прочь.

*……………*………….*

— Хль-сь, — звонкая пощечина прилетела мне по лицу.

— Сдурела, баба? В монастырь отошлю! — взъярился я.

— Сама уйду, чтобы и свои, и твои грехи замаливать. Мне докладывали, что в Москве более трёх сотен людей загубили, пожары были. То ты всё устроил. И для чего? Что столь важное было, что нужно души православные губить? — кричала Ксения.

Всё наше сопровождение я выгнал, потребовал, чтобы никто даже не стоял под массивной дверью царской кельи в Троице-Сергеевой лавре, то есть в комнате, которую я или Ксения занимали, когда приезжали сюда на моление. Главным условием использования именно этой кельи был не комфорт или роскошь, напротив, тут всё было в высшей степени аскетично, даже стола не было с кроватью, но двери и стены были толстыми и закрывались плотно. Нечего кому-то знать, о чём молится государь.

— Уймись, Ксения! И я переживаю. Грех тот на мне будет, но я своим грехом спасаю души от грехов иных, — сказал я, и жена задумалась.

Такое заявление звучало слишком двусмысленно, и меня можно было бы даже обвинить в обуявшей разум гордыни, что Христом себя возомнил, ну, или праведником.