Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Примерно через час, когда он пришел, мы ему представили уже готовые чертежики, чему наш новый «шеф» сильно удивился и спросил: «Ребята, неужели вы дума ете, что эти эскизы мне сейчас же нужны? – И далее продолжил: – Спешить вам некуда, будете ходить сюда много дней, зачем же мучиться на морозе?» И я, и Лева молча с этим согласились. Только после этого я понял, что Шостак сейчас просто-напросто спасает от тяжелых работ на морозе Леву, а чтобы никто не подумал, что он покровительствует своему соплеменнику, взял к себе вместе с Левой и меня – нееврея. Иногда мы действительно занимались вычерчиванием различных деталей и контролировали в цехе, как их по нашим чертежам изготовляют токари или фрезеровщики – молоденькие пэтэушники.

Так мы с Левой походили к Шостаку несколько дней, пока наши другие батарейцы не закончили работу по рытью землянки и приведению ее в состояние бункера-казармы, когда в нее уже можно было уже вселиться. При этом фактически мы у Шостака почти не были загружены работой и занимались в основном только тем, что показывали редким посетителям мастерской вид, что делаем чертежи…

…Кстати, через более четверти века, находясь внутри станции московского метро «Площадь Революции», я вдруг столкнулся с пожилым человеком, имевшим знакомое, но несколько постаревшее лицо, похожее на лицо того Шостака, и спросил его, не он ли это. В ответ услышал, что да. Я представился и напомнил ему о совместной службе в Горьком, что он также подтвердил, но сказал, что меня совсем не помнит, а сейчас очень спешит и времени для воспоминаний не имеет. Затем он сел в вагон метро и уехал. Больше Шостака я не видел…

…Во время рытья землянки и посещений столовой, куда мы, естественно, ходили строем, я всегда обращал внимание на одного очень солидного по внешности, интеллигентности, манерам общения с людьми и прямой походке пожилого сержанта-ленинградца. Хорошо зная и помня тексты и слова различных песен, он мог отлично и приятным громким голосом петь их, особенно маршевые песни. При движении строем этот сержант обычно бывал запевалой, и в те суровые дни я запомнил от него слова некоторых маршей, благодаря чему сам мог исполнять роль такого же певца при походах. Меня очень сильно потрясло то, как наш полюбившийся всем ленинградец глубоко переживал за свой родной город, оказавшийся во вражеской блокаде. Он глубоко страдал из-за оставшихся в нем членов своей семьи, судьба которых была ему неизвестна. Чаще всего в сообщениях по радио он интересовался Ленинградом. Однажды я был свидетелем, как он в туалете плакал, рассказывая кому-то о жене, детях и престарелых родителях, предполагая, что они, наверное, умерли от голода…

…Новый, 1942 год мы встретили в своих же палатках. Нигде вокруг никаких праздничных новогодних елок не было. Конечно, ночью был лютый, трескучий мороз. Накануне мы помылись в душевой литейного цеха и сменили нижнее белье. Затем на ужин нас хорошо покормили в столовой, предварительно преподнеся всем по 100 граммов водки, и вручили подарки, присланные гражданским населением. Мне достались пара теплых черных шерстяных носков и теплый же белый шерстяной свитер, а также кисет для махорки с трогательной писулькой внутри от какой-то девочки, которая, по-видимому, сама и сшила эту маленькую сумочку.

Примерно к 5 января 1942 года рытье землянки закончилось, и я надеялся, что, наконец, вместе с другими военнослужащими переселюсь в нее из палатки. Но судьба распорядилась иначе: накануне батарею расформировали, причем из нее перевели в другие батареи и даже дивизионы всех моих друзей из Института стали и иных московских вузов. Начальство, видимо, поняло, что нелепо держать только в одной батарее и даже в одном взводе так много грамотных и уже почти с высшим образованием рядовых бойцов. Поэтому вполне естественно, что командование полка распределило их по возможности равномерно по разным батареям. Меня и Леву Утевского разлучили.

В новом огневом взводе, командиром которого был назначен тот же самый лейтенант Шкеть, командовавший мною раньше, оказались из бывших студентов Института стали только я и Аркаша Писарев. При этом меня зачислили в первый боевой (орудийный) расчет, а Аркашу – во второй. Кроме нас, попали из москвичей в наш же взвод трое ребят с московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Все они до войны, помимо работы на данном предприятии, учились еще при его специальном вечернем техникуме, называвшемся, кажется, кондитерским. Ребят звали Виктор Левин, Алексей Мишин и Николай Сизов. Из них первые двое оказались со мной в одном орудийном расчете, а третий – в другом.

Новый первый огневой взвод, состоявший из двух орудийных расчетов, назначили обслуживать две 37-миллиметровые зенитные пушки, которые установили на крыше четырехэтажного кирпичного здания администрации цеха для производства стволов артиллерийских орудий. Здание это располагалось поперек и вплотную к длинному, серому железобетонному зданию самого цеха.