Война в небесах

Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Данло дивился двум этим аспектам жизни: ужасному и прекрасному. Халла, прекрасная половина жизни, всегда лежала перед ним и ждала — стоило только раскрыть глаза и увидеть ее. Прекрасно солнце, когда оно прикасается к морю и заставляет лед сверкать; как нагретая медь, при самом трескучем морозе. Прекрасны ледяные соцветия колонии водорослей, расцвечивающие снежную равнину пурпуром; когда солнце поднимется выше, пурпур превратится в аметист, и весь мир загорится миллиардами самоцветов. К позднему утру лед начал отражать солнечный свет, и на небе появились желтоватые блики — шонашин, или “красивые зайчики”. Данло, переводящему взгляд со льда на небо, казалось, что мир нарочно прихорашивается, чтобы показаться ему во всей красе. Но у мира были и другие цели, и Данло с каждой милей, отдалявшей его от Невернеса, все острее сознавал страшную сторону жизни, шайду — вечную готовность ветра, льда и снега запустить в него свои холодные когти.

Страшная красота.

Через несколько миль ему встретились огромные кристаллические пирамиды — бирюзовые ледяные образования, известные ему как илка-рада, и он снова подивился красоте вещей, посредством которых мир намеревался убить его. Если бы он попытался протащить свои нарты через этот лабиринт глыб и шпилей, он бы наверняка провалился в трещину или напоролся на острое ледяное копье. Это тоже был океан во всем своем смертоносном шайда-великолепии. Данло чувствовал его зов, как и зов всего мира; мир пригвождал его к себе силой своей тяжести, стремясь забрать его назад, а океан стремился забрать назад свои воды.

Вода, вода со всех сторон, вспомнились ему старые стихи.

Мир состоит в основном из воды.

И сам он, напрягающий мускулы и дышащий паром, тоже состоит в основном из воды. По-своему он не больше (и не меньше), чем водная волна, движущаяся по поверхности океана. Повернув на юг, чтобы обойти скопище айсбергов, Данло наткнулся на заструги — застывшие во льду волны. В чем заключается коренное различие между ним и этой бледно-голубой рябью, если оно вообще существует? Допустим, он движется — но и эти волны придут в движение, когда средизимняя весна растопит океанский лед. Тогда даже ребенку станет доступна истина, что волна — это океан, а океан — волна.

Преодолевая заструги, Данло утешался мыслью, что океан движется, повинуясь ветру и притяжению лун, а он движется сам по себе. У него есть воля, есть достойная цель вроде охоты на тюленя; воля заставляет его усталые мышцы сокращаться, переставляя лыжи одну за другой. Но день шел своим чередом, и Данло начал слабеть от голода и думать, что вся его воля, пожалуй, уйдет только на то, чтобы не лечь и не замерзнуть, как одна из этих заструг. Не замерзнуть — вот главное требование жизни в замороженном мире. Его внимание должно охватывать ледяной ландшафт впереди, как ветер, летящий над океаном, но и о себе нельзя забывать. Обледеневшие усы, слезящиеся глаза, пар от дыхания, кровь в жилах, моча, окрашивающая снег в желтое, — все это напоминало Данло о том, что вода в его организме должна оставаться в жидком состоянии. Атомы его тела должны двигаться по установленному образцу, подстегиваемые волей: утратив сознание жизни, он тут же начнет путешествие на ту сторону дня.

А сознание жизни — это боль.

Таков закон жизни: чем острее сознание, тем сильнее боль.

Ну что ж, боли — и телесной, и душевной — Данло хватило бы до конца его дней. У него болело почти все. Пальцы рук и ног ныли от холода, лицо тоже — несмотря на жир, которым Данло его смазал, и кожаную маску. Ужасно болели зубы, а левый глаз так пронзало, что перехватывало дыхание.

Ближе к полудню, когда Данло отмахал миль двадцать по плотному снегу-сафелю, ветер окреп и стал швырять снежной крупой в окуляры очков. Именно ветер доставлял больше всего мучений — а может быть, последствия ваяния, или эккана, или голод, простреливающий кости и вызывающий жжение в суставах. Голод, голый и страшный, скрючивал желудок и молотил по голове, точно увесистой льдиной.

Только мысли о еще более сильной боли заглушали эти вопли страдающего. тела. Данло думал о голодных глазах Джонатана и о мертвых глазах всех деваки, ушедших на ту сторону дня. Он вызывал в памяти образы мужчин, женщин и детей всех других алалойских племен — возможно, они в эту самую минуту умирали от шайда-вируса. А после он впустил в сердце, легкие и душу самую большую боль — боль мира, боль самой жизни. Она сверкала льдом вокруг него, она звучала в птичьих криках, она выла в его крови, и каждая его клетка, каждый атом углерода сознавали, что им суждено вернуться домой.

Вернуться в центр круга.