Война в Зазеркалье

– Мы бы услышали, верно? Услышали бы выстрелы или увидели огни?

– Он вышел из-под нашей опеки. Вы отлично поработали. – Он зевнул. – Я предлагаю пораньше лечь спать. Больше ничего делать не надо. До завтрашнего вечера, конечно. – В дверях он остановился и, не поворачивая головы, заметил:

– Знаете, как-то все это не похоже на правду. На войне, там вопросов не было. Они отправлялись или отказывались. Почему отправлялись, Эйвери? Джейн Остин считает, ради денег или во имя любви, только деньги и любовь движут миром. Лейзер взялся за это не ради денег.

– Вы сказали – никогда нельзя знать. Вы так сказали в тот вечер, когда он позвонил.

– Он говорил мне о своей ненависти, ненависти к немцам. Но я ему не поверил.

– Тем не менее он отправился. Я думал, что только это для вас имеет значение, вы говорили, что побуждающие причины у вас не вызывают доверия.

– Только из ненависти он бы не отправился, это мы знаем. Что же он тогда такое? В общем-то мы очень мало знаем о нем, верно? Он ступает по краю пропасти, смерть занесла над ним секиру. О чем он думает? Если сегодня ночью ему придется умереть, что он будет думать в свою последнюю минуту?

– Вы не должны так говорить.

– Ну, ну. – В конце концов он обернулся и посмотрел на Эйвери: умиротворенность не покинула его лица. – Когда мы нашли его, он был человеком без любви. Вы знаете, что такое любовь? Я скажу вам: это то, что вы еще можете предать. В нашей профессии мы живем без нее. Мы не заставляем людей делать что-то для нас. Мы даем им возможность познать любовь. И, конечно, Лейзер тоже узнал любовь. Он, так сказать, сошелся с Департаментом из-за денег и ушел от нас сейчас во имя любви. Он, как говорится, принял вторую присягу. Хотел бы я знать, когда это произошло?

Эйвери спросил торопливо:

– Что значит – из-за денег?

– Это все, что мы ему дали. Любовь – это то, что он дал нам. Кстати, я вижу у вас его часы.

– Я храню их для него.

– Ну, ну. Спокойной ночи. Или доброе утро. – Короткий смешок. – Как легко теряется ощущение времени. – Потом он заметил, будто про себя. – И Цирк нам все время помогал. Очень странно. Хотел бы я знать – почему.

* * *

Лейзер тщательно мыл нож. Нож был грязный, и его надо было вымыть. В лодочном сарае он поел и выпил бренди из плоской бутылки. «После этого, – сказал Холдейн, – переходите на подножный корм, не таскать же вам с собой консервы и французский бренди». Лейзер открыл дверь и вышел из сарая, чтобы вымыть лицо и руки в озере.

Озеро в темноте было неподвижно. Над тихой гладью воды двигались сгустки серого тумана. У берега просвечивали камыши; ослабевший в предрассветный час ветер легонько шевелил их. По другую сторону озера нависали тени низких холмов. Лейзер почувствовал умиротворение. Но вдруг вздрогнул при воспоминании о том парне.

Пустую консервную банку и бутылку от бренди он зашвырнул подальше – когда они плюхнулись в воду, из камышей лениво поднялась цапля. Он взял плоский камешек и пустил его по поверхности озера. Он слышал, как камешек трижды коснулся воды, прежде чем пойти ко дну. Он бросил еще один, но трех всплесков не получилось. Он пошел в сарай за рюкзаком и чемоданом. Правая рука сильно болела, наверное, от напряжения, из-за чемодана. Откуда-то донеслось мычание коровы.

По огибавшей озеро тропинке он пошел на восток. Надо было уйти как можно дальше до наступления утра.

Он оставил позади, наверное, уже полдюжины деревень. Ни в одной не было признаков жизни, в них ему было почему-то спокойнее, деревни на какое-то время как будто защищали от резкого ветра. Вдруг он сообразил, что не видит дорожных указателей и новых домов. Вот ничему он ощущал здесь покой – здесь не было ничего нового, что нарушает гармонию старины, которой могло быть пятьдесят или сто лет. Отсутствовали уличные фонари, красочные вывески на пивных и лавках. Равнодушная темнота окружала его и умиротворяла. Он входил в эти деревни, как усталый человек входит в морскую воду; они успокаивали его нервы и возвращали к жизни; но потом ему вспомнился тот парень. Он проходил мимо одиноко возвышавшегося в поле сельского дома, к которому вела довольно длинная дорожка. Он остановился. На полпути к дому кто-то оставил мотоцикл, на седле лежал старый плащ. Было совершенно безлюдно.

* * *

От очага шло ласковое тепло.

– Когда, вы сказали, его первая передача? – спросил Эйвери. Он уже спрашивал об этом раньше.

– Джонсон сказал, в двадцать два двадцать. Мы начинаем прощупывать эфир за час.

– Я думал, он будет передавать на определенной частоте, – пробормотал Леклерк почти равнодушно.

– Он может по ошибке поставить не тот кварц. Это случается, когда нервничаешь. Надо вести поиск на разные кварцы.

– Он уже должен быть в дороге.

– Где Холдейн?

– Спит.

– Как можно в такое время спать?

– Скоро рассвет.

– Ничего нельзя сделать с очагом? – спросил Леклерк. – Он не должен так чадить. – Вдруг он вскинул голову, будто отряхиваясь, и сказал:

– Джон, очень интересное донесение от Филдена. Перемещение войск в Будапеште. Может, когда вы вернетесь в Лондон… – Он остановился, не закончив фразу, и нахмурился.