Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Добровольчество в опустошенных насилием областях часто больше не означало, что офицер, солдат или неслуживший вступал в вооруженное формирование, которое субъективно связывал с борьбой за «нацию», «родину» или «революцию». Ибо он обычно противостоял противнику, который в иной форме утверждал о себе то же самое. Мотивы, заставлявшие примкнуть к вооруженной группе, часто находились вне идеологических нарративов и лишь постепенно приобретали политический оттенок^{302}. Одни хотели продолжать практиковавшееся ими военное ремесло, чтобы выжить, другие действовали из побуждения защитить себя, своих родных или свою деревню от брутального внешнего мира. Для третьих представлялась привлекательной возможность принадлежать к вооруженному сообществу, которое обеспечивало свое существование благодаря захваченной добыче. Немало было и тех, кто просто искал приключений, властвуя «с оружием в руках»^{303}. 

Всадники и атаманы

Стабильность новых властных структур в Центральной России и в разнородных регионах зависела от того, кто смог собрать вокруг себя остатки профессиональных военных, насколько гибкой была его реакция на непредсказуемые условия и насколько успешным было обеспечение ресурсами. В переходное время между катастрофической военной зимой 1916/17 и летом 1918 года, когда в Центре упрочилась единоличная власть большевиков, государственные и военные макроструктуры рухнули. За оставшиеся ресурсы разгорелась ожесточенная борьба. В то время как большевики смогли превратить центральное ядро государства вокруг столиц Москвы и Петрограда в военную крепость и организовать централизованное управление, разрозненные противодействовавшие им правительства столкнулись с тяжелой необходимостью компенсировать свое периферийное положение и слабые административные ресурсы. Как и в Советской России, правила политики на периферии диктовало чрезвычайное положение. Провинциальные центры империи не справлялись с ролью «столиц». Будь то Омск в Сибири, Ростов-на-Дону на Юге, Киев на Украине, Севастополь в Крыму или Архангельск на Севере — ни один из центров военных диктатур белых никогда не считался чем-то большим, чем временная остановка в «марше на Москву». Помимо этого, эти центры составляли только узловые пункты слабо скоординированной сети больших и малых лидеров, которые враждовали между собой, даже если провозглашали совместную борьбу с красными. Их противоречившие друг другу амбиции обычно далеко выходили за пределы их реальной сферы влияния. Большая часть феноменальной роли «атаманов» и их конной свиты строилась на гипертрофированной риторике.

С точки зрения большевиков, главной опорой белых и, следовательно, военным центром контрреволюции было казачество^{304}. За этим последовали ретроспективные — и семантически расходившиеся с историческим образцом — определения русской или сибирской «Вандеи»^{305}. Скорее это следовало понимать символически, поскольку с точки зрения социальной истории размещавшиеся на периферии имперского ядра казачьи войска имели мало общего с роялистским народным движением Французской революции. У казачества отсутствовала также и ясно выраженная приверженность нации или единому государству. Казаков интересовал не имперский центр, а родная станица. Эта военная каста составляла лишь небольшую часть населения империи, однако имела чрезвычайное значение для обеспечения боеспособности русской армии в Первой мировой войне^{306}.

Благодаря мобильности казаков их в прошлом всегда задействовали при подавлении внутренних беспорядков. После коллапса Старого режима они в большей степени были способны оградить свои территории, куда они возвращались массово или одиночными группами, от быстрого наступления хаоса. Уже при Временном правительстве казачьи вожди, такие как атаман донских казаков Алексей Максимович Каледин, подвергли сомнению авторитет центральных органов. На Государственном совещании в Москве летом 1917 года Каледин защищал элитарный консерватизм казацких «равенства и братства». Только тогда, когда солдат стоял над политикой, «отечество» и «государство» можно было защитить от «анархии и предательства»^{307}. Дислоцированные по стране казачьи соединения больше не собирались брать в руки оружие в защиту монархии, но большевикам они с самого начала оказывали ожесточенное сопротивление^{308}.