Война все спишет

Трясущиеся губы, сердце бьется.
Заноют зубы. Что такое страх?
Мне выразить его не удается.
Какой-то неожиданный размах?
Бежит сержант Баранов, бомба рвется,
и нет его. На дереве – карман.
Я говорил: «Лежи!» А он был пьян.
А я уставы нарушать боялся.
Боялся женщин. Страх меня терзал.
Сержант был пьян, а я не рассказал.
Боялся «Юнкерсов» пикирующих, мин.
Начальник от приказа отказался.
Любимая! Прости меня, прости!
Не мог, не мог, не мог я подвести
любого из доверившихся мне
с походкой неуклюжей, с грубым слогом.
Я понимал, что это ложь вдвойне,
и это чувство долга перед Богом,
и страх меня терзал, и я терзался.
Медаль. Потом начальник на коне
меня позвал, и я не отказался.
Не то коньяк, не то одеколон.

Эпилог

2009 год

Написал о том, что помнил, что видел своими глазами шестьдесят лет назад на войне, осудил факты нечистоплотности, безнравственные поступки, нечеловеческие ситуации, все то, в чем и я был невольным, а то и сознательным участником.

Прочитал написанное и преисполнился недоумения.

Налицо парадокс.

Мои связисты?

Я сам?

В 1943 году под Минском, безусловно, сочувствовал им, и во имя высшего – победы над фашистской Германией и построения коммунистического общества – закрывал глаза на повседневное игнорирование самой сущности этических представлений.

В 1943 году помыслы мои были чисты и дорога в будущее светла. В 2009 году и на прошлую наивность, и на будущее смотрю с испугом, и сердце мое обливается кровью. Видимо, тогда головы наши были не тем заняты. Как отвечали на Нюрнбергском процессе деятели Третьего рейха – выполняли боевые задачи, приказы вышестоящих начальников. Но перед глазами Афганистан, Чечня, Хрущев, Горбачев, Ельцин, Юшенко, Политковская, Украина, Осетия, Абхазия, Грузия, любимые друзья, любимая женщина…

В Любавичах, меж блиндажей и могил
случайно, счастливо, беспечно
я встретил ее и две ночи любил,
и думал, что это навечно.
Тогда словно голову я потерял.
Друзья надо мною смеялись,
и падали мины, и месяц сиял,
а мы все расстаться боялись.
Ни женщины этой, ни этих друзей,
лишь память одна фронтовая.
Доказывать правду какую-то ей?
Но кто я? И разве я знаю?

Я был выхлестнут тишиной,

шел по пятам за мной
мой дом, казавшийся мне тюрьмой —
семьдесят лет в длину.
Мне ничего не сказал он,
но, как сказал Честер-стон:
«Человек стреляет в луну,
чтобы вернуться домой».
Я бы тоже стрелял туда,
но, как всегда, мне
«Нет!» – ответил мой пистолет,
оставшийся на войне.

А потом была холодная война, XX съезд партии, хрущевская целина, хрущевская оттепель, брежневский застой, горбачевская перестройка, ельцинский Белый дом, чубайсовская приватизация и в итоге на фоне возникающей свободы печати и уникального расцвета всех форм нового искусства – бесконечная война в Чечне, расцвет криминального капитализма и международного терроризма. А я уже не солдат, не офицер, а художник и поэт, а за плечами восемьдесят шесть лет жизни и все то же довоенное и послевоенное убеждение, что все впереди. Это то, что я понял в 40-х годах, и то, о чем говорил в 90-х, и то, что чувствовал, оформляя как художник последние свои книги: Екклесиаст, Книгу Иова, Книгу пророков.

Все впереди!
Мост над пропастью или подкоп,
свет погас, и не топят в квартире,
рассуждаю о Боге и мире.
На рисунке ковчег и потоп,
на столе сельдерей и укроп,
молоко и картошка в мундире.
Мысли словно пудовые гири.
Надо вырыть за домом окоп.

Март 1945 года – март 2009 года