Война за океан. Том первый

Помимо деловых бумаг, личных писем и очерков, мысли Ивана Александровича заняты Обломовым. Фигуру эту находил он очень важной. Путешествие убедило его в этом еще более.

Вокруг, казалось, не было почти объектов для наблюдения по этой «статье». Но Иван Александрович и тут вышел из затруднения. Прежде всего он сам из себя старался произвести характер, подобный Обломову, и наблюдал за ним. Другие замечали, что Гончаров по временам ленив не в меру, и объясняли это тем, что он хандрит и скучает, и еще набалованностью: с ранних лет не прошел он суровой жизни в корпусе.

Часто писатель создает характер, знакомый по себе, но противоположный своему, то есть тому, который получился из-за развития одних, а не других качеств человека.

Гончаров чувствовал в себе полную противоположность Обломову и в то же время находил в себе его качества.

Более того, он даже старался иногда рисоваться перед окружающими обломовскими свойствами, как бы в поисках резонанса, чтобы и другие приоткрылись.

Из самого себя он делал как бы лабораторию, в которой изобретался Обломов. И Иван Александрович энергично и внимательно, как настоящий ученый, изучал свое изобретение трезвым взором.

Вот в мире великое движение происходит, англичане пробуждают ударами своего бича Африку, всюду англичанин – холодный, расчетливый и жестокий, в черном фраке и круглой шляпе.

Гончаров желал бы видеть и в своей стране развитие. Но без этого зверства, жадности.

Право, в сравнении с англичанином Обломов кое в чем выигрывает. Он честен до глубины души, благороден. Натура у него чистая, высокая. Много, много хорошего в нем. Если при этих качествах развивалась бы в нем энергия. Может ли это быть?

Все это изучалось на окружающих и проверялось в собственной лаборатории.

В Обломове предстояло изобразить русскую натуру, милую и родную, честную до мозга костей, но часто беспомощную.

Рисуясь, что ленив и не может двигаться иначе как в паланкине, Гончаров, когда надо было, вскакивал, однако, на коня, набивал себе зад, но терпел и учился ездить и потом скакал отлично, хотя прежде совсем не умел. Шел по бурному морю в лодке с китайцем, чуть ли не хунхузом. В Гонконге, как бы невзначай, забрел в английскую крепость, посмотреть, что она собой представляет. И это не для отчета Путятину, а лишь ради экспериментов.

В то же время целые дни проводил, лежа на диване. Даже в бурю любопытно не идти наверх и пролежать, когда все старались быть на ногах и на воздухе.

Словом, он не стеснялся показать себя человеком сухопутным, «натуральным», полной противоположностью энергичным и дисциплинированным морякам и среди них был заметен. Содрогался от мысли, что толстеет, и чувствовал к себе отвращение за это, и в то же время любопытно было, как от этого и мысли становятся тяжелей, неповоротливей.

«Прочь эту тяжесть!» – решал он, удостоверившись, в чем желал, и, когда надо, бывал смел, быстр. И все время работал.

Адмирал не видел всего этого и не понимал, хоть и посол и командующий, а ведь и ему это не скажешь. Он все толкует по-своему и, кажется, не совсем доволен Гончаровым. Чего-то еще хочет?

Путятин – человек дельный, старательный, хотя и ограниченный, потому что подражает англичанам и в привычках и в политике. Он судит о России, как будто бы и она – остров.

Адмирал хотел от Ивана Александровича чего-то своего. «Да нет, хватит с него и того, что делаю. На казну за жалование тружусь честно. Веду дневник и записки, хватит и этого в такую жару. И так сижу за столом, как зимой в Петербурге».

Встречи на Бонин-Сима оказались интересней сверх всяких ожиданий. Бодиско с его видом, брелоками и рассказами уж очень хорош! Гончаров увел его вчера в свою каюту; нашлось много общих тем.

«Любопытно, что и мы через Амур выходим на берега океана по пути наиболее удобному! Значит, и у нас началось движение!»

Вчерашние рассказы Чихачева Гончаров слушал с интересом. На далеких берегах Сибири люди старались что-то сделать. Но от рассказов о всех этих подвигах в лесной и ледяной пустыне в то же время повеяло знакомой сухостью нашей жизни. Почувствовалось, как безмерно трудно сделать в России что-нибудь. Не лед, не пустыня страшны, а мертвенность бюрократической жизни, застой. Что смогут сделать участники нашей голодной экспедиции?

Почему у нас на Руси глухо, когда есть и умы и таланты?

Следовало бы многое честно описать, но это не для очерков путешествия. Писать надо так, чтобы ударить в самую сердцевину, обнаружить причину всех причин. Но для этого придется изображать не странности и заблуждения Путятина.

Многое, очень многое приходит на ум такое, что придется выразить не в очерках, а в ином, совсем ином сюжете. А пока Гончаров благодарен судьбе, что видит мир.

Глава двадцать пятая. В Японии

Эскадра идет бейдевинд, левый галс, восемь узлов. Видны берега Японии, сказочной, таинственной, закрытой для европейцев страны. Римский-Корсаков так мечтал побывать здесь. Заманчиво увидеть наконец Японию! Вот счастье!

Офицеры наверху рассматривают берег в трубы, переговариваются.

– Горы такие же, как и всюду!