Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России

Если следовать букве «Свода законов», то нужно было бы сказать «беспрекословного повиновения». Граф Л. Н. Толстой очень точно знал границу сословности, не заметить ее современникам, особенно образованным помещикам, было не трудно, но понять – невозможно. Потому что невозможно было понять действия полиции, которой в соответствии с законом принадлежало «общее попечение о народном продовольствии».[535] Это если исходить из общегражданских или гуманитарных соображений, свойственных людям интеллигентным. Но из приведенного случая совершенно ясно, что сословные начала, охрана которых также относилась к ведению полиции, имели для нее гораздо большее значение, потому что высшее сословие не имело права самовольно помогать низшему. Это была прерогатива государства, точно такая же, как раздача земли или регулирование прав собственности.

Тут невольно вспомнишь, как радовался своему освобождению от социальной обязанности один из помещиков: «Законного требования на нашу щедрость уже более не будет». Все точно, именно с этого момента закон встал на стражу частно-сословного интереса. Теперь уже никто не штрафовал помещиков за нищенствующих крестьян, поскольку в условиях свободного рынка хозяин имеет право устанавливать любые цены на свой товар и распоряжаться им по своему усмотрению, имеет право нанимать и увольнять работников, обрекая их на голодную смерть.

А что стало с социальной справедливостью, если рассматривать ее как социальный факт, как вещь? Вероятно, что до 1914 года она еще как-то теплилась в исхудалом теле низшего сословия. Но за два года мировой войны сильно потеряла в социальном весе, поскольку мобилизационные усилия государства выжимали из нее все соки, что, тем не менее, никак не сказывалось на высшем сословии. Наоборот, даже попытка обложить подоходным налогом физических лиц с доходом от 1 тыс. рублей и выше растянулась на восемь лет. И когда в марте 1916 года все-таки было принято решение о его введении, никакого влияния ни на бюджет, ни на социальную справедливость оно оказать уже не могло. В 1917 году произошла революция, заплатить подоходный налог за отчетный 1916 год никто не успел, а потом богатые люди вообще перестали платить налоги «в связи с изменением политического строя России»,[536] они привыкли не иметь обязанностей.

Исходя из этого, заключаем, что рыночные отношения в сословном обществе сокращают объем социальной справедливости в зависимости от развитости капиталистических отношений. Чем выше их развитие «наверху», тем меньше социальной справедливости «внизу», раньше мы условно назвали это эффектом насоса. А в обычном понимании это буквально как в народной мудрости – бедные беднеют, а богатые богатеют.

Либеральный царь, царь-освободитель Александр II, введя капитализм волевым решением, окончательно избавил военное общество не только от крепостного права, но и от социальной справедливости. Не случайно «многомиллионное крестьянство России встретило великую реформу 1861 г. взрывом негодования. Получив волю, крестьяне отказывались верить случившемуся, говорили: «Нас надули! Воли без земли не бывает!».[537] Как более деликатно отмечает сетевой ресурс Викепидия, «в отличие от предыдущего царствования, почти не отмеченного социальными протестами, эпоха Александра II характеризовалась ростом общественного недовольства».[538] А сам император, призывавший «без различия званий и состояний» объединиться для защиты отечества, пережив семь покушений, погиб от рук террористов-революционеров, так, наверное, и не поняв, за что они его «травили».

Достигнув в годы мировой войны наивысшей точки монополизации, отечественный сословный капитализм столкнулся с проблемой – выжимать уже было нечего. Глубокий кризис охватил низшее сословие, в то время как высшее с ним было еще незнакомо, оно наслаждалось новыми театральными постановками, литературными вечерами, модными шляпками и дорогими ресторанами. Как отмечал очевидец, «шампанское лилось рекой».[539]

Не случайно знаменитый Василий Витальевич Шульгин, обращаясь к своим коллегам на частном совещании депутатов Государственной думы в мае 1917 года, с горечью корил их: «Вспомните, как одиноки были те голоса, которые говорили, что роскошь во время войны недопустима, что стыдно ходить по улицам разодетыми до такой степени, как мы это наблюдали. Гг, эти крики остались воплями вопиющих в пустыне. К кому они обращались? Гг, увы, это была буржуазия и не только буржуазия верхов (выделено В. М.), это была и демократическая буржуазия. Она в то время переживала, так сказать, пир во время чумы».[540]