Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России

С помещиками и священниками все ясно, они чуть ли не тысячу лет были опорой государства в деревне. Но сельские учителя… Мы еще со школы усвоили, что это были настоящие подвижники, без страха и упрека, как народники, они шли в народ, наивные идеалисты, бессеребренники-разночинцы. Собственности или каких-то особых доходов у них обычно не было, нищенскую зарплату в 250–300 рублей в год им платило земство. Но вместе с врачами, фельдшерами, статистиками, агрономами и ветеринарами они составляли значительную социальную силу – сельскую интеллигенцию, социальным потенциалом примерно в 150 тысяч человек.

Правда, у них было то, что ставило их в сословно-правовом смысле на один уровень с помещиками – это культура. Но мы же с вами понимаем, что имелось в виду – конечно, образование. Не обязательно высшее, образованных людей все равно не хватало, достаточно было пяти-восьми классов городского училища. Даже оно давало право на получение более высокого социального статуса, и только оно давало право надзора за низшим сословием, если следовать свидетельству П. Г. Гаврика.

Полицейское по своей сути, это право превращало сельскую интеллигенцию, так же как и офицеров в арендаторов права высшего сословия, в своеобразных «мещан во дворянстве». Она стала новой шестеренкой, повысившей мощность социального насоса, поскольку речь шла уже не об основном, а о побочном заработке крестьян. Не случайно, например, крестьяне Воронежской губернии, как отмечалось в сообщениях с мест руководству МВД, «взяли на подозрение учителей, врачей, агрономов; не доверяют их объяснениям, но охотно слушают большевистских агитаторов и солдат».[578]

Даже после свержения царя, которого в представлении простых людей нужно было «сменить или убить», справедливость все никак не шла в руки крестьян. Все упиралось в сословность частной собственности, и не только помещичьей. Надельная крестьянская земля повисла гирей на шее своих хозяев, они не могли с нее не только кормиться, но и платить все возраставший оклад – тут как раз и нужен был глаз да глаз. Землю или продавали за бесценок, или бросали и уходили в город (или сами уходили, а семью оставляли), сохраняя при этом за собой звание «сельского обывателя», записанное в срочном паспорте, и обязанности по уплате сословных повинностей. И тогда русский крестьянин, по словам А. В. Пешехонова, превращался в русского рабочего (хотя Указом от 5 окт. 1906 г. приписка для «сельских обывателей» была отменена), а его нищенская зарплата на фабрике становилась побочным заработком сельского обывателя, который он обязан был предъявлять податному инспектору.

При таких условиях, как утверждал Н. А. Рубакин, «мечта об обобществлении орудий производства отнюдь не исчезает, ни среди пролетариата по отношению к фабрикам и заводам с их машинами, ни у земледельческого трудового крестьянства по отношению к «матери-кормилице» – земле, которую Бог создал для всех, как и свет, и воздух, и тепло».[579] Это он сказал тоже в 1912 году, то есть за два года до начала мировой войны и за пять лет до большевистского переворота.

Нам кажется, было бы естественно предположить, что мечтам об обобществлении собственности (от мирской земли до «мирской» фабрики) особенно мешала привилегированная частная собственность, через нее никак нельзя было переступить, потому что не разрешало Временное правительство; оно же все откладывало и откладывало Учредительное собрание. А между тем, правом на сословную собственность как бы на условиях «аренды» после 1906 г. пользовались и купцы, и мещане, и кулаки, и вообще люди «без сословия». Однако их численности все равно не хватало, чтобы сдвинуть экономику с мертвой точки и сделать всех зажиточными.

Полагаем, что на практике национализация (или конфискация, или социализация) частной собственности у незначительного числа хозяев давала низшему сословию не столько собственность (ее все равно не хватало на всех), сколько социальную справедливость, утерянную в 1861 году, поскольку она устраняла проблему грабительской аренды земли и ограничивала деспотизм и алчность хозяев.

Она же устраняла посредников в лице помещика и фабриканта в отношениях между государством и низшим сословием, повышая тем самым и эффективность «насоса», потому что «камерой сгорания» теперь могло стать само государство. В этом случае теория К. Маркса пришлась и рабочим, и крестьянам очень кстати, поскольку позволила осознать цели. Вопрос «куда идти» перед фабзавкомами уже больше не стоял, потому что подмена большевиками понятий в идеологии позволила окрасить стихийную мобилизацию низшего сословия в цвет пролетарского интернационализма, приложить к ней вывеску политической программы – фабрики рабочим, земля крестьянам. Сравните ее со словами Н. А. Рубакина об обобществлении орудий производства, и сомнений не останется.