Воитель

Трубка, однако, резко щелкнула — Хозяин бросил ее на аппарат. Остерегся. Натренирован номенклатурной работой. И, конечно, явится в сельсовет. Э-э, чиновник теперешний не так прост, он знает: вышестоящие тоже хотят спокойно жить, стрессы им ни к чему, и не похвалят тебя, если склока какая-нибудь выйдет за пределы сферы твоего влияния. Уговаривай, обещай, припугивай, подавляй авторитетом, но чтоб тихо народ жил, единодушно отдавал за тебя голоса и, главное, не строчил жалоб в верха. К чему Мосину распря со мной? Он уверен, что подчинит меня — кто поначалу да в новом кресле не взбрыкивает? И куда деваться мне от него, дающего работу и хлеб людям, жизнь Селу? А не удастся мягко подмять (абсурд какой!) — удушит. Не своими, понятно, руками.

Сижу я так, рассуждаю и вижу в окошко: подпылила к сельсовету черная «Волга». Новенькая. Единственная легковая машина у нас, некуда по нашим пенькам ездить на них. Из «Волги» выскочил водитель Мишка, в армии обученный шоферить и возить начальство, обежал спереди «лимузин», ловко распахнул дверцу и даже руку слегка отвел: прошу, мол, уважаемый и почитаемый, прибыли к месту назначения! Не иначе как глядя кинофильмы перенял, стервец, этот дипломатический этикет.

Выбрался Мосин, застегнул пуговицу пиджака на крутом животе, строго воззрился перед собой, точно вправленный в невидимые шоры, шагнул к сельсоветскому крыльцу.

Дверь моей комнаты всегда была открыта, и потому я видел, как занемели глазами, потеряли дар речи мои работницы, а дед Матвеев, возясь у печки с дровами, грохнул полено о пол и вытянулся во фрунт — помнил военную выправку, еще в гражданскую в здешних местах партизанил. Просто-таки «ревизоровская» сцена: сам впервые пожаловал в сельсовет!

Мосин же ничего этого не заметил, у него не было предусмотрено общение с массами, буркнул общее «здрасьте», прошествовал прямо ко мне и прикрыл за собой дверь.

Передавать в подробностях наш разговор, пожалуй, не стану. Зачем? Это была все та же чиновничье-кабинетная игра в значительные слова — об ответственности момента, сложном международном положении, мобилизации народа на выполнение обязательств и встречных планов. Ну, и он, Мосин, учтет ранее допускавшиеся ошибки, будет присутствовать на сельсоветовских совещаниях; со своей стороны, однако, призывает меня, Яропольцева то есть, не противопоставлять сельский Совет дирекции тарного комбината — основному производству в Селе; работать мы должны вместе, забудем кое-какие прежние личные расхождения, нечего нам делить — одной власти слуги, а сор выносят из собственного дома только плохие хозяева; не будем ждать подметальщиков со стороны — выметут и нас с треском, сами наведем у себя порядок… И так далее, в таком же роде. Счастлив тот, кому не приходилось поддакивать подобной демагогии, ибо попробуй не поддакнуть (не согласен с «линией», не хочешь примирения ради общего дела?), и внешне в ней все правильно, а что внутренне она лжива и ни к чему не обязывает говорящего — это уж молча переживи, раз такой умный и смекалистый, выругайся потом, прими таблетку валидола, но ритуал соблюди; не можешь радостно подпевать — кивай хотя бы изредка. Как на молитве в храме.

Такой была первая, официальная часть нашей встречи. Вторая прошла в улыбках, светлых воспоминаниях о зеленой юности. Мосин припомнил даже распрю меж нас из-за девушки Маши (я приехал на побывку из института, он кончал десятый класс) — худенькой, нервной, чуть прихрамывающей радисточки и поэтессы — в оккупации ей поранило ногу осколком мины, — так непохожей на местных упитанных девчонок. Раза два мы едва не подрались («Ох, я занозистый был, хоть и младше тебя!» — удивился себе давнему Мосин), а потом пришли к Маше и попросили: выбери сама достойного. Дураками обозвала нас поэтесса, мечтавшая о Москве, Литературном институте, большой славе, да еще стишок сочинила — «Про двух влюбленных аборигенов». Мосин платок достал, промокнул надушенным квадратиком подглазья, похихикал умиленно. Потом излишне долго мы жали друг другу руку, и я видел, как багровела, покрывалась испариной могучая выя Мосина, нервно подергивалась жесткая щетка усов, и темные провальцы сощуренных глаз смотрели мимо меня. К «Волге» он прошел еще более задеревенело, а влезая в открытую Мишкой дверцу, ударился головой о верхний край проема, выругался. Я понял: Мосин уехал злой.

Обещал, Аверьян, без особых подробностей рассказывать — не получается, как видишь. Слово цепляется за слово, мысль — за мысль. Все мне кажется важным. Уж ты сам отсеивай для себя нужное.