Воитель

Пришел, вижу: в проточной воде наставлены проволочные стопки-инкубаторы с икрой, набухшей и самых неестественных цветов — кроваво-красной, белой, голубоватой… Обработанной веществами, догадался. В запруде вяло плавают, лежат на песочном дне полупрозрачные, колючие, лупоглазые рыбешки, они часто подергивают жаберными щитками, будто выброшенные из воды, — невиданные уродцы неизвестной породы. И ясно мне: не жильцы на планете Земля.

Боже ж ты мой, думаю, что же мы делаем с природой?! Чистейший поток, жгуче-холодная горная вода, веселые тальники купают гибкие ветви в упругом течении, а глянь выше — крутой склон сопки, березники и ельники смотрятся в зеркальность потока, вскинь голову — твои глаза утонут в космической синеве над вечно сияющими, белоледяными вершинами… Кому, зачем нужно менять это совершенство, что изобретем, как будем жить среди измененного и изобретенного? Вот они, плавают «мутированные» существа неизвестного происхождения!

Глянул на ихтиологов: глаза воспалены, лица искусаны гнусом, темны от исхудалости и загара, у него руки трясутся, у нее левая бровка подергивается… Ждут восторженной оценки их труда. Да это же одержимые, больные, опасные для жизни люди!

Говорю осторожно: «Нам бы тут рыбоводный завод построить, нормальных лососей разводить, а не только вылавливать. Они и с костями хороши. Если б вы этим занялись?»

О, как они сердито защебетали своими слабыми голосами, как подступили ко мне с двух сторон — думал, в ручей сбросят. «Вы ретроград!» — кричит он. «Вы против науки! — кричит она. — Культовик, абориген! Из-за таких мы от Запада на сто лет отстали!» Бежал я с Падуна, чтоб еще больше не разъярить научную чету, ведь могли и камнями закидать, творчески как раз созрели для этого, находясь в высшем, почти сумасшедшем нервном расстройстве. Пусть себе выводят, другого они, пожалуй, уже не умеют: сами «мутировались».

Вскоре, однако, и развязка этой маленькой трагедии приспела: из района прибыл милиционер с официальной бумагой, арестовал Гилевичей как тунеядцев (оказывается, самовольно сбежали из научно-исследовательского института, их по всей стране разыскивают), чтобы водворить заблудших в родное научное учреждение, и наше Село пережило волнующий день: ребятишки, старики, все, кто был свободен от работы, собрались на аэродромной площадке проводить «чудных кандидатов». Перед посадкой в самолет Гилевичи устроили небольшой митинг, выкрикивали что-то о свободе личности, тайнах творчества, грозились расправиться с ретроградами, обещали непременно вернуться, продолжить научную работу. «Будем, товарищи, будем есть рыбу без костей! — крикнул на прощанье Иван Гилевич. — Мой дед подавился костью и умер молодым. Избавим человечество от векового рыбьекостного зла!» Помянули, конечно, они и меня, недобро, с намеком: мол, это он, ваш эскулап одичалый, выдал нас милиции.

А было все проще. Неутомимый, всевидящий селькор Константин Севкан напечатал в областной газете заметку под заголовком: «Дерзкий эксперимент Гилевичей». По ней-то и разыскали их.

Ученая чета, понятно, не вернулась к нам, но память о ней до сих пор жива. Поймает мальчишка какого-нибудь уродца непонятной рыбьей породы, кричит: «Гилевич попался!» Спросишь его, почему Гилевич? Помотает головой — не знаю, так все говорят.

Удивительно, Аверьян, как непостижимо наше мышление, какие необъяснимые сопоставления в нем возникают: рассказанная тебе история «научного поиска» как-то постепенно стала для меня прообразом пятидесятых годов, когда почти ни в чем не была соблюдена разумная мера, и многие хорошие начинания были загублены абсурдным прожектёрством.

16