Воитель

Ходок отощал еще больше, голова, лоб, нос были в струпьях и ссадинах — его били или, играя, бодали сайгаки, — шкура местами протерлась до залысин, руки и ноги гуще заросли волосами; он стал почти зверем, лишь глаза, выныривая из опухших слезящихся век, разумно видели, по-человечьи мыслили.

Леня-пастух молчал. Леня страшился что-либо сказать, спросить человека-сайгака. Тот сам заговорил.

— Хорр-хорр! — гортанно выжал из себя Ходок. — Это значит: вожак требует внимания. Табун затихает, обращает в его сторону слух. «Хорр-хорр» — звуки, слова вожака, только он имеет право ими пользоваться. Если опасность учуял другой сайгак, он должен часто, одышливо икать: «Ирр-га, ирр-га!» Сигнал к бегу, перегону подает опять же вожак длинным выкриком, похожим на ишачье «и-а-а!..». Самочки ластятся тоненьким блеянием, ссорятся носовым фырканьем. Самцы дерутся, гортанно храпя, и побеждает тот, у кого мощнее, грознее храп. Есть звук, которым можно пожаловаться вожаку, я научился издавать его, и теперь меня не трогают сайгаки-самцы, жаждущие власти над табуном. Понимаешь, я указал вожаку его главного соперника (это он так избодал меня), объяснил, что тот готовится отбить табун, и был бой: часа полтора сходились лбами, бились рогачи — молодой, сильный, и тяжелый, седошкурый. И думаешь, кто победил?

— Не знаю, — растерянно ответил Леня.

— Вожак. Я помог. Ударил молодого камнем по задней ноге — сила вся в задних ногах, — когда он начал одолевать вожака. Вмешался. Нехорошо. Но выжил бы меня молодой из табуна или убил: нюх, чутье у него острые. Знает, кто я. Потому-то раньше времени поднялся на вожака. Чтобы очистить стадо. От меня.

— Куда делся молодой?

— Ушел в степь. Прибьется к другому стаду, если волки не задерут.

— Значит, нарушил экологию?

— Нарушил, Леня. Но… со зверями жить, по-звериному…

— Ты по-человечьи.

— Да, не удержался. И еще два раза волков отогнал: просто заорал на них — струсили, отстали.

Леня решил воспользоваться этой ошибкой Ходока — ведь он так упрямо ратовал за нетронутость природы — и попробовать увести его с собой, спасти от сумасшествия, гибели.

— Значит, не имеешь права оставаться с сайгаками, — сказал напористо Леня. — По твоей же науке получается: нарушилось равновесие в табуне. Ты уйдешь — молодой самец вернется. Экология восстановится.

Ходок помолчал, что-то обдумывая, а затем тихонько, с одышливым хорканьем рассмеялся.

— Ты прав. Да только я уже не совсем человек. Мои руки скоро не сумеют поднять и маленького камешка. Смотри. — Он показал: под истертыми рукавицами темнели костистые кулачки с ногтями, въевшимися в ладони, с ороговевшими мозолями на суставах; попытался разжать кулачки — пальцы лишь наполовину выпрямились. — Я же на них бегаю.

— Ты рехнулся.

— Возможно. Но на тебя пока не бросаюсь.

— Тогда скажи: когда закончишь свой эксперимент?

— Когда стану сайгаком.

— Выходит…

— Выходит: положи в шалаш зерна и сухарей — и уходи. Придешь — еще положи. Но меня не подзывай. — Из опухших, кровавых век выкатились бешеные, злые пузыри глаз, рот Ходока ощерился почернелыми зубами. — Ты мешаешь. Видишь, меня ищет вожак. Они убьют меня, если узнают, что встречаюсь с тобой. — И он, прячась в кустах саксаульника, запрыгал к табуну.

Через несколько дней Леня снова навестил буерак и увидел нечто, потрясшее его до озноба. Табун, утоливший жажду, отдыхал у воды, а на бугре, где обычно озирался буйнорогий вожак, восседал по-кенгуриному Ходок. Он строго и важно поводил маленькой головкой, около него толпились сайгаки-самцы, одна молоденькая самочка лежала рядом с ним, и Ходок поглаживал ее скрюченной рукой. Вожак стоял ниже, на уступе бугра, кося глазом вверх, вроде бы ожидая сигнала, повеления от нового главы табуна. Лене стало жутковато, он даже постучал себя по лбу кулаком, чтобы прояснить сознание: не мерещится ли все ему?.. И тут услышал, как Ходок негромко хоркнул, его хорканье повторил, усилил вожак. Рассеянные у воды сайгаки мгновенно сгрудились вокруг бугра, вздымая головы, прядая ушами. Ходок сгорбленно поднялся, издал протяжный, с подвыванием звук и начал медленно кружиться, вытянув правую руку. Табун немо пошел вокруг холма, затем, повинуясь Ходоку, изменил направление; по гортанному краткому звуку, громко повторенному вожаком, послушно залег. Ходок, уперев руку в бок, довольно и важно озирался; будто зная, что за ним наблюдают из буерака, капризно и зло приказал лечь вожаку. И вдруг, хоркнув изо всей силы, поднял табун, сбежал с бугра, повел сайгаков в степь. Повел неспешно, приспосабливая к своему прерывистому кенгуриному бегу.

Дважды после этого Леня приносил еду в шалаш. На третий она осталась нетронутой. Леня вернулся сюда через сутки: лук завял, морковь одрябла, зерно растащили мыши.