Вокализ №3

Бабушка любила чистоту, поэтому убирались тщательно, как было принято еще при ее маме. Паркет до сих пор натирали мастикой, чтобы придать полу дополнительный блеск, серебряные ложки замачивали в мыльной воде, посуду мыли горчицей, а в чайнике кипятили лимоны для устранения накипи. Сливы и груши выкладывали в двухэтажную фруктовницу. Окна натирали сырым картофелем и газетами. Туалет – чистым уксусом и постоянно заботились о приятном аромате. Мама Туля насыпала в вазочки сухую лаванду, крымский чабрец и душистую резеду, а внутрь прятала губку, пропитанную маслом герани. Стол накрывали вязаной крючком скатертью, твердой, почти что картонной. Берегли скрипучее кресло-качалку, несколько кованных подсвечников и какой-то абсолютно древний дерматиновый диван, доживающий свой век на лоджии. Обхаживали столетний разросшийся фикус и коллекцию переростков алое, напоминающих семейство монстров. А еще бережно хранили семейные альбомы, пахнущие яблочными семечками и горьким миндалем, с желтеющими снимками закутанных в несколько одеял никому неизвестных младенцев, женщин с буклями и мужчин в шапках-ушанках из серой мерлушки. К ужину иногда зажигали свечи, пили кофе из чашек-наперстков и разговаривали. Вернее, солировала бабушка, а все внимательно ее слушали.

В доме постоянно звучала музыка: Чайковский, Прокофьев, Бах и Паганини. Чаще всего каприс №24 и рондо. Пианино всегда держали открытым, чтобы в любой момент можно было приступить к разбору «хроматического» этюда a-moll №2, позволяющего укрепить четвертый и пятый пальцы правой руки. Все члены семьи хорошо играли на фортепиано, выколачивая из белых и черных клавиш рондо, пассакалии и менуэты. Знали наизусть «Девочка пела в церковном хоре» Блока и «Истончается тонкий тлен…» Мандельштама. Иногда устраивали чтения Толстого и обсуждения переписки Чехова с Книппер. Любе-маленькой нравился шутливый тон писателя и то, что свою жену он мог обозвать «собакой», а еще пожаловаться на отсутствие мух или, наоборот, на их чрезмерное присутствие и вынужденную меру мыть голову спиртом. Женщины хороводами водили разговоры о гармонии, лейтмотивах и побочных партиях. Всякий раз, когда бабушка была чем-то недовольна или ей не нравилось то, что вокруг транслируют, демонстративно затыкала уши и прекращала беседу:

– Это не разговор. Это сплошная малая секунда.

Гостей приглашали по воскресеньям – таких же театралов, говорящих на пяти языках, с английскими брошами и манерами пансиона благородных девиц. Приходили бабушкины коллеги – чопорные нафталиновые дамочки с напудренными волосами. Они сидели с бледными полумертвыми лицами, пили белый вермут и обсуждали Баскова, устроившего из оперы балаган. Люба старалась разбавить компанию и, еще будучи студенткой, приводила духовиков из института им. Глиэра. С ними никто не дружил и даже не считал за людей, обидно обзывая свистками. Для музицирования их даже отселили в отдельный флигель, напоминающий неухоженное стойло для лошадей. Молодые люди, попавшие на чай, не проходили испытания литературой и ничего не могли сказать по поводу «Пиковой дамы» и ее сближения с героями романа Достоевского «Игрок», поэтому сидели пунцовые, взвинченные, перевозбужденные. Сучили ногами и с неподдельным интересом рассматривали крохотные творожные бланманже и пирожные «Хлоя» в черной глазури. Стеснялись себя, своей заношенной одежды, своего голоса, в результате волнения соскакивающего на дискант, и своих ладоней, не дотягивающих до огромных рук Листа и Шопена. Люба-маленькая забавлялась, наблюдая, как натягивается бабушкино лицо, будто холст на подрамник, когда ее друзья закидывали свои шуточки типа: «Чтобы музыку сберечь, нужно все баяны сжечь» и называли домбры «ложками», а отделения в концерте – выделениями. Девушка все время пыталась завести разговор о современных писателях и поэтах: о Вере Полозковой, Викторе Пелевине и Сергее Жадане, только ничего не получалось. Бабушка считала, что настоящее искусство осталось в прошлом и кардинально нового уже не создать:

– Вот что они пишут, ты только вдумайся! С неба течет ртуть, и нужно из океана достать пробку, чтобы спустить воду и горизонт. Жесть какая-то.

Люба-большая командовала семейством, как маршал Красной Армии. По квартире расхаживала на каблуках и в длинном, почти что концертном платье. У нее их была целая коллекция: китайские с жар-птицами, драконами и гейшами; шелковые, напоминающие халаты, и из тяжелой дорогой парчи. Даже тапочки – и те были на каблучке и с гламурной лебединой опушкой. Светлые волосы с благородной розовинкой укладывала в прическу, взбивая на голове шапку, напоминающую белковый крем на свадебном торте. Ежедневно пользовалась губной помадой, но она с каждым годом держалась все хуже, забивалась в щели и морщинки, и в результате рот выглядел «окровавленным», будто бабулька пять минут назад кого-то слопала живьем.