Вокруг Чехова. Том 2. Творчество и наследие

Это письмо относится к началу событий в июне 1927 года. Но стихия разбушевалась. И вот повествование о тех же событиях, но уже в октябре: «Каждый день нас трясет, и днями, и ночами, и растрясло так, что во всем доме не стало живого места — всюду щели. Утром просыпаемся, а на флигеле перевернулась печная труба и встала по диагонали. Теперь уже нет никакого сомнения, что комнаты Маши, Поленьки и Антошина спальня совершенно непригодны для жилья… Сделано в Москву представление о необходимости постройки сарая, в который можно было бы снести все экспонаты до весны, так как до весны никакого ремонта не будет, и… как все здесь скомкалось, переменило свою физиономию и усложнило быт. Ялта стала неузнаваема, — я уже тебе писал об этом. По-прежнему — ни души. Торговля затихла. По-прежнему люди спят под открытым небом, расположившись, точно цыгане, со всем своим скарбом в садах, во дворах, на бульварах. Кое-где строят бараки, но все меры принимаются как-то вяло… по-видимому, все чего-то ждут или чего-то боятся. Дождя все еще нет, и кипарисы стоят все серые от пыли… „все равно“ теперь стало главным винтом нашей жизни… Благодаря домофобии, этому психопатическому, охватившему здесь решительно всех жителей страху перед домами, и этому „все равно“ — всюду стала царить какая-то апатия, все ходят поджавши хвосты и при встречах друг с другом первым делом спрашивают: „Ну что? Слышали? Сегодня ночью? Как вы думаете, на сколько баллов?..“ В какой-нибудь один месяц бедная Ялта лишилась стольких богатств. Нечего и говорить, что до будущего сезона она простоит все в том же виде… Наступает зимний сезон — кому придет охота строиться?.. С каждым днем, на глазах, щели становятся все шире и шире, как это происходит в нашем доме. Больно».

Трещины тревожили. Да и весь чеховский дом целиком наклонился к саду, так что по полу можно было ходить как по наклонной плоскости, очень заметной на глаз. И при взгляде на подпертые столбами, будто в шахтах, потолки обитателям дома делалось жутко, точно они входили к умирающему. Не удивительно поэтому, что «домофобией» невольно заразились и Мария Павловна, и ее домочадцы. Построили в саду фанерный домик размером немного больше купе вагона. Внутри все было оборудовано для ночлега двух-трех человек, и Мария Павловна перебралась на временное жительство в новую квартиру. Отец был убежден, что во время дождя крыша домика обязательно протечет. Сам он бесстрашно продолжал жить в своей комнате в цокольном этаже.

Наконец пошли дожди, и, как и предсказывал Михаил Павлович, «шалаши протекли». «Этого было достаточно, — пишет он, — чтобы… Мариша с супругом… немедленно же возвратились к себе в кухню на старое пепелище, чтобы их примеру последовала и Поленька, устроившаяся на диване в столовой… и чтобы и Маша тоже потянулась за нею и основалась в большой галерее. Как цыгане, все они потянулись со своими бебехами и узлами, и было смешно на них смотреть… Теперь, когда толкает или трясет, то я просто не обращаю внимания…»

Измученные жители стали покидать Ялту. Бесконечное количество подвод с узлами и мебелью двигалось по городу и по шоссе. На молу ящики и скарб по неделям ожидали погрузки, так как пароходы были не в состоянии все вместить.

23 ноября отец писал нам: «Город опустел совершенно. Все, что было из кирпича и из керченского камня, рассыпалось. Уцелело лишь то, что было выстроено, как и наш дом, из цельных глыб камня… Вчера я шел в город… И, странно сказать, от нашего дома и вплоть до самой набережной в 6 час. вечера не встретил ни одного человека. Пусто, пусто и уныло. Шумит море, стоят по бокам темные дома, как мертвецы».

И немного раньше, 25 октября: «Сейчас десятый час вечера. Пошел проведать Машу. Она встревожена тем, что на дворе буря и что какая-то птица хлопается к ней в галерею. Это летучая мышь просится к огню… Я отворил дверь, и мы оба, Маша и я, высунулись из нее на двор.

— Слышишь, как ревет море? — сказал я.

— Это не море, а лес в горах, — ответила Маша.

Я прислушался — и действительно, шум доносился не с моря, а с гор. Стало жутко. Темнота, хоть глаз выколи!..

Две старые совы — я и Маша».

Мария Павловна устала до полного изнеможения. «Маша вся как-то вдруг сгорбилась, постарела, все валится у нее из рук, — писал Михаил Павлович, — и я часто слышу, как она говорит: „Если этот дом разрушится, то я не переживу…“ Ясно, что она лишилась своей прежней энергии… Дом был для нее всем. Одинокая, бездетная, она относилась к нему как к живому существу, и вдруг, в какой-нибудь один миг, вместе с землетрясением все ее идеалы рушились: все то, что она любила, все, чем жила, что составляло цель ее жизни…» Мария Павловна была глубоко потрясена и подавлена разрушениями, причиненными ее любимому детищу. Но, еще слабая после недавно перенесенной болезни, она нашла в себе силы, воспрянула духом и вся отдалась благородному делу восстановления Дома-музея.