Вокруг Чехова

были от Плещеева отобраны, и он оказался опять таким же полунищим, каким был и до

получения наследства. Он умер вскоре после {175} этого, в сентябре 1893 года, в Париже,

но тело его привезли в Москву и предали земле в Новодевичьем монастыре, недалеко от

того места, где впоследствии был похоронен брат Антон.

Г. М. Линтварев, пианист.

Фотография 1880-х годов.

Публикуется впервые.

Дом-музей А. П. Чехова в Сумах.

С Линтваревыми установились превосходные отношения. Как и в Бабкине, и здесь

преобладала музыка и разговоры о литературе, в особенности когда на Луку приезжал М.

Р. Семашко, о котором я упоминал выше. Ловили рыбу и раков, ездили на челнах к

мельнице и по ту сторону реки в березовый лес варить кашу; брат Антон много писал, но

жизнь на Украине почему-то не давала ему столько тем, как в предшествовавшие годы в

Бабкине: он интересовался ею только платонически. Правда, учительница Лидия

Федоровна обогатила его здесь такими фразами, как «липовая аллея из пирамидальных

тополей» и «черкесский князь ехал в малиновом шербете в открытом фельетоне», но,

кажется, этим дело и ограничилось. На Луке Чехов писал уже на готовые, привезенные с

севера темы и окружавшую его жизнь наблюдал только этнографически.

Не успел уехать Плещеев, как приехал на Луку писатель Казимир Станиславович

Баранцевич.

Это был скромный лысый человек, далеко еще {176} не старый, всю свою жизнь

трудившийся до пота лица и вечно бедствовавший. Начал он свои бедствия, как я слышал,

с приказчика, торговавшего кирпичом, затем стал писать, быстро выдвинулся вперед,

обратил на себя внимание критики, включившей его в трио «Чехов, Баранцевич и

Короленко», но бедность, большая семья и необходимость служить в Обществе конно-

железных дорог в Петербурге отвлекли его от литературы, и он мало-помалу ее оставил.

Бедняге приходилось каждый день вставать в четыре часа утра, а в пять уже быть в

конторе и снабжать билетами всех кондукторов. Впоследствии он издавал детский журнал,

кажется, носивший название «Красные зори», но журнал этот отличался очень бледною

внешностью и успеха не имел. Никогда не выезжавший из Петербурга дальше Парголова и

Озерков, Баранцевич вдруг осмелел, набрался духу и катнул к нам на Украину. Как он

почувствовал себя у нас, можно легко себе представить. Он был приятным собеседником,

несколько сентиментальным, но от него веяло необыкновенной порядочностью, и когда он

с неохотой, под давлением обстоятельств, уехал от нас обратно в свою контору конно-

железных дорог, позабыв у нас, к тому же, свои брюки, то мы вспоминали о нем еще долго

и, рассчитывая, что позабыть где-нибудь вещь – значит вернуться туда еще раз, поджидали

его возвращения на Луку, но напрасно.

После Баранцевича на Луку приезжали А. С. Суворин и артист П. М. Свободин.

Дружба с этими лицами началась у брата Антона со времени постановки его пьесы

«Иванов» на Александринской сцене в Петербурге, и хотя с А. С. Сувориным он был

знаком еще несколько раньше по своему сотрудничеству в «Новом времени», приезд

старика на Луку еще более укрепил их дружбу. Они близко сошлись. Не разделяя взглядов

«Нового времени», Антон Чехов высоко ценил самого Суворина, от-{177}деляя его от

газеты, и дорожил его дружбой. В течение нескольких лет он писал ему искренние письма,

высказывая в них свои заветные мысли и переживания, которые доказывают близкие

отношения, существовавшие между старым публицистом и молодым писателем.

Верстах в полутора от усадьбы, в которой мы жили, находилась большая вальцовая

мельница о шестнадцати колесах. Стояла она в поэтической местности на Псле, вся

окруженная старым дубовым лесом. Сюда-то и ездили на простом, выдолбленном из

обрубка дерева челноке Чехов и Суворин на рыбную ловлю. Целые часы они простаивали

у колес мельницы, ловили рыбу и разговаривали на литературные и общественные темы.

Оба из народа, оба внуки бывших крепостных и оба одаренные от природы громадными

талантами и отличавшиеся редкой образованностью, они чувствовали друг к другу

сильную симпатию. Эта дружба повлекла за собой громадную переписку, которая

продолжалась затем долгие годы и кончилась только во время известного процесса

Дрейфуса, когда «Новое время» резко и недобросовестно стало на сторону его

обвинителей.

Старик до самой смерти продолжал любить Чехова, но охлаждение со стороны

молодого писателя, начавшееся еще за границей, во время самого разбирательства дела

Дрейфуса, продолжалось и в России. Не разрывая сразу, Чехов переписывался с

Сувориным все реже и реже; время, отделявшее их друг от друга, пространство тоже

делали свое дело, и, наконец, переписка эта, содержавшая в себе столько удивительных