Вокруг Чехова

Линтваревых, осмотреть там дачу на Луке, сообразить, что и как, и обо всем подробно ему

отписать. Эта поездка не входила в мои планы, тем не менее я туда поехал.

После щегольского Бабкина Лука произвела на меня ужасно унылое впечатление.

Усадьба была запущена, посреди двора стояла, как казалось, никогда не пересыхавшая

лужа, в которой с наслаждением валялись громаднейшие свиньи и плавали утки; парк

походил на дикий, нерасчищенный лес, да еще в нем находились {172} могилы;

либеральные Линтваревы увидели меня в студенческой

Усадьба Линтваревых «Лука». Флигель, в котором жили Чеховы,

ныне Дом-музей А. П. Чехова.

Рисунок С. М. Чехова, 1959. Публикуется впервые.

форме и с первого же взгляда отнеслись ко мне как к ретрограду. Одним словом, мое

первое знакомство с Лукой оказалось не в ее пользу. Так я и писал брату Антону с дороги,

советуя ему не очень торопиться с переездом на лето в Сумы.

Но пока я гостил в Таганроге да ездил в Крым, Антон Павлович все-таки снял дачу у

Линтваревых на Луке и с первых же чисел мая переехал туда с матерью и сестрой.

Возвратившись с юга на Луку, я застал у брата Антона поэта Алексея Николаевича

Плещеева. {173}

Старик приехал к нему гостить из Петербурга, что при его уже совсем преклонных

годах можно было назвать настоящим подвигом. Все обитатели Луки носились с ним как с

чудотворной иконой. Семья Линтваревых84 состояла из предобрейшей старушки матери и

пяти взрослых детей: две дочери были уже врачами, третья – бестужевка, один сын был

серьезным пианистом, другой – политическим изгнанником из университета. Все они

были необыкновенно добрые люди, ласковые, отзывчивые и, я сказал бы, не совсем

счастливые. Приезд к ним брата Антона, а с ним вместе и разных знаменитостей, вроде

Плещеева, которому они привыкли поклоняться еще в дни своего студенчества в

Петербурге, по-видимому, пришелся им по вкусу. Когда к ним приходил в большой дом

Алексей Николаевич, они усаживали его на старинный дедовский диван, окружали со всех

сторон и слушали с затаенным дыханием его рассказы. И действительно, было чего

послушать. Этот старик, обладавший кристальной душой и простым, чистым детским

сердцем, до глубокой старости сохранил любовь к молодежи и, воспламеняя ее,

воспламенялся вместе с нею и сам. Глаза его загорались, лицо краснело, и руки

поднимались вверх для жестов. Когда он декламировал свое известное стихотворение

«Вперед – без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», то даже самый заядлый

скептик и пессимист начинал проникаться верой, что в небесах уже показалась «заря

святого искупленья».

Громадное впечатление на слушателей производил рассказ Плещеева о его

прикосновенности к делу Петрашевского. В 1849 году он был схвачен, посажен в

Петропавловскую крепость, судим и присужден к смертной казни через повешение85. Уже

его вывезли на позорной колеснице на Семеновский плац, ввели на эшафот, надели на

него саван, палач уже стал прилаживать к его {174} шее петлю, когда руководивший

казнью офицер вдруг шепнул ему: «Вы помилованы». И действительно, прискакавший

курьер объявил, что Николай I, в своей «безграничной» милости, «соизволил» заменить

ему смертную казнь ссылкой в Туркестан и разжалованием в рядовые. Целые восемь лет

находился Плещеев в ссылке, сражался под Ак-Мечетью86 и, наконец, получил амнистию

от Александра II и вернулся на старое пепелище в Петербург87. Несмотря на тяжкие

пережитые страдания, Плещеев вечно был бодрым и молодым, всегда горд и высоко

держал свое знамя и увлекал за собою молодежь. Всю свою жизнь он нуждался. Он писал

стихи, исполнял за редакторов их обязанности, тайком занимался переводами. Даже живя

у нас на Луке, он писал стихи. Ему была отведена здесь отдельная комната, которую

барышни украшали цветами; ранним утром он усаживался за стол и начинал сочинять,

читая каждую свою строку вслух. Иной раз казалось, что это он звал к себе на помощь, и

кто-нибудь действительно бросался к нему и этим его самого приводил в удивление.

Он очень любил все мучное, и наша мать, Евгения Яковлевна, старалась

закармливать его варениками, пирогами и тому подобными блюдами, и часто случалось,

что после этого он ложился на спину и начинал стонать от боли. Антон Павлович спешил

к нему с грелками, строго-настрого запрещал ему увлекаться едой, но старик забывал об

этом при каждом следующем сеансе. Вечно бедный, вечно нуждавшийся, он вдруг

неожиданно разбогател: года за полтора до смерти он получил миллионное наследство,

уехал в Париж, где его видели в цилиндре и щегольски одетым, но судьба тяжко

посмеялась над ним и показала ему язык: нашелся настоящий наследник, и все капиталы