Вокруг себя был никто

Под скрип громадных деревянных колес я разглядывал унылый пейзаж и от всего сердца благодарил судьбу, сделавшую меня итальянцем. Какое ужасное запустение прежде благословенной земли; повсюду, куда ни кинешь взгляд – следы тысячелетней смерти и разгрома. Изредка попадаются арабские деревеньки, об их приближении мой нос сообщает заблаговременно. Группки покосившихся одноэтажных мазанок, козы, густо облепленные пыльной шерстью, дети с губами, разъеденными мухами, женщины, затянутые в черное до носа. Над тканью блестят любопытные глаза, я натягиваю пониже куфию и отворачиваюсь.

Около полудня мой возница, до сих пор не обронивший ни одного звука, за исключением монотонного понукания ослов, вдруг остановился и, ткнув кнутом в сторону Реховота, довольно выразительно промычал несколько слов на местном диалекте арабского. После нескольких минут объяснений я понял, на что он хочет обратить мое внимание. Слева от дороги, там, где полоса песка пересекалась синей линией горизонта, чернело нечто, принятое мною за обугленный ствол дерева. Впрочем, свою ошибку я понял почти сразу – до таких размеров деревья не дорастают.

– Слон, слон, – повторял возница. – Там слон!

Слоном в этих краях называют восточную башню цитадели; по странной причуде строителей, из ее середины выступают два гигантских камня, действительно похожих на бивни слона. Об устрашающем применении «бивней» мне еще предстояло узнать.

С каждым оборотом колес башня вырастала над горизонтом. Ее черный силуэт будил самые зловещие мысли, и я приложил немало усилий, дабы отогнать их. Пришлось пустить в ход самое действенное средство: раскрыв медальон, я вдохнул запах духов Клари. Запах поверг меня сначала в блаженство, а затем, сразу же в бешенство. Черт их всех побери!!

По мере приближения проявились остальные башни цитадели, не столь гигантские, как «слон», но также весьма внушительных размеров. Местность вдруг невообразимо переменилась; безжизненный песок сменили ухоженные поля, дорога приобрела нормальный вид, превратившись сначала в плотно утрамбованную земляную полосу, а затем в мощенный булыжником тракт. Вдоль дороги живописно расположились уютные домики, почти полностью скрытые зеленью деревьев.

Впереди показалась группа всадников. Неспешно приблизившись, конники остановились, преградив дорогу. Холеные жеребцы с волнистыми хвостами до земли, полосы блеска на черной шерсти, сбруя подогнана и в прекрасном состоянии. Всадники сидят ладно, у каждого на боку короткий меч, палица, обернутая красной или черной шагренью, с круглым набалдашником, сборный персидский лук, кольчуга и кожаный щит. На дорогах Италии или Франции такая экипировка вызвала бы удивление или смех, но здесь, на этой древней земле, она кажется естественной и даже красивой.

– Мамлюки, – буркнул возница. Но это я уже и сам понял. Соскочив с арбы, я сдернул куфию и, вытащив фирман, протянул его ближайшему ко мне всаднику. Ловко наклонившись в седле, он подхватил его, мгновенно развернул и, пробежав глазами, спрятал за пазуху. Конники расступились. Я уселся на арбу, и мы заскрипели дальше.

Всадники разбились на две группки, расположившись по обе стороны дороги, образуя то ли почетный эскорт, то ли пикетирование. Во всяком случае, между мной и мамлюкскими деревушками возникла живая преграда. Спустя час мы оказались перед воротами реховотской крепости.

В ее стенах я провел почти неделю, и воспоминания об этих днях никогда не изгладятся из моей памяти. Я будто попал в ожившую восточную сказку, с ее султанами, рабами, палачами и гуриями. Собственно переговоры составили малую толику времени, проведенного в крепости, больше половины ушло на степенное возлежание на оттоманках, обитых алой парчой, неспешное вкушение истекающих медом сластей и дурманящего кофе. Ни вина, ни более крепких напитков мамлюки не употребляли, но после трех чашечек кофе я чувствовал себя, словно после бутылки бургундского.