Вокруг Света 1996 №09

Под одними списками стояла подпись «граф Ростопчин», под другими добавлялось — «и Москвитяне».

Внезапное возвышение графа Федора Васильевича Ростопчина — он был назначен московским главнокомандующим — приписывали действию этого письма. Другие сомневались в авторстве графа — уж больно дерзко поучал составитель письма Государя Императора: «Ваше Величество, время заняться исправлением монархии и критического ея положения...»

И вот — прямая угроза: «Письмо сие есть последнее, и если останется не действительным, тогда Сыны Отечества необходимостью себе поставят двинуться в столицу и требовать перемены правления...»

Злодейское, кощунственное письмо! Графом здесь и не пахло! Кто же он — этот составитель, этот разбойник?!

И весь Петербург затаился — когда же он сыщется?

Как же реагировал главнокомандующий столицы, секретный комитет и, наконец, сам государь император на эти письма?

Дело это было государственной важности, чрезвычайно секретное, тогда так никто и не узнал, кто скрывался под именем «графа Ростопчина». Вскоре началась Великая война с Наполеоном, и все о «деле» забыли.

А выплыло оно на свет только через полвека, совершенно случайно.

В 1861 году в Санкт-Петербурге лицейский приятель Пушкина «Моденька», «Мордан-дьячок», к тому времени уже Модест Андреевич Корф, видный историк и директор Императорской публичной библиотеки, собирал материалы для своего труда о графе Сперанском. Он-то и наткнулся на особо секретные документы — на «Дело с подметными письмами». И вот продолжение той истории.

25 апреля 1812 года в Комитете охранения общественной безопасности появились документы, относящиеся к поиску темных личностей, к «открытию коварных замыслов и бесчестных целей». Император Александр, находившийся в то время в армии, приказал министру полиции Вязмитинову «подробно разобраться, кто сочинитель подобных бумаг».

М.А.Корф в своей книге подробно рассказывает о всех перипетиях поиска «сочинителя», о допросах мелких петербургских чиновников, которые и «указали прямой путь к сочинителю злодейских бумаг». «Им оказался надворный советник Каржавин, который, однако, остался недопрошенным, потому что умер скоропостижно 28 марта. На этом дело и кончилось», — заключает барон Корф.

Кто таков этот надворный советник Каржавин? Где служил, чем занимался и точно ли он составлял эти злодейские письма — о том в секретных документах не было ни слова.

Казалось бы, судьба навсегда вычеркнула это имя из списка когда-либо живших. Если бы... не старинные письма.

«Милостивый государь мой, умереть где бы то ни было, все равно: из пыли мы вышли, живая пыль мы есмь и в пыль должны возвратиться. Четыре элементы, составляющие махину, называемую человек, должны рассыпаться, и всяк из них присоединиться к своему начальному источнику, — слышу я голос, покорный и равнодушный. — Химия то мне доказала, хотя я в школе у Ломоносова не был, ибо и без Ломоносова химиком быть можно. А я в мартиниканской госпитали более выучился в один год, нежели как мог бы выучиться в 10 лет в московской госпитали».

За окном Петербург, в призрачной зелени утонул Васильевский остров. А эти листки грубой старинной бумаги с истлевшими краями, распавшиеся крестиками на сгибах, хранят иную жизнь, иную весну.

...Град Святого Петра погружен в белую ночь. И нет другого света, кроме небесного — света белой ночи. Он подходит к окну. Но не светлая июльская ночь за окном, а беснуется вьюга уходящего марта. Он зажег свечу, вытащил из тьмы повидавший все на свете дорожный сундучок. Вот они — записки, дневники, письма государю-батюшке, друзьям. Он, Теодор Лами, всегда тщательно хранил черновики. Земные дороги ненадежны, морские — опасны, пути Господни — неисповедимы, а ведь это все его ушедшие дни странствий по свету.

Шелестят в ночи старинные письма — это дни печальной и веселой чередой уходят — уйдут из памяти, как эта белая ночь. Дрожащими руками он перевязывает натуго синей лентой письма и вместе с портретом Шарлотты кладет их в сундучок.

Хлопнула крышка. Он почувствовал приближение припадка, подбежал к буфету и налил припрятанное на сей случай снадобье, изготовленное им самим из диких трав еще на Мартинике.

Сел снова за стол, отдышался, взял с полки книгу, повертел в руках, поковырял ногтем изъеденную червями тонкую кожу переплета. Вспомнил. Он нашел ее в своей промокшей хижине на острове, вернувшись из плавания. Раскрыл ее. «Иоанн Масон о познании самого себя», и черный штемпель: «Theodor Karjavine». Кому теперь достанется его библиотека? Распадется, рассыплется, как и он сам... «Все мы пыль есмь.»

Он закрыл глаза и распахнул наугад книгу — так он отгадывал Судьбу в роковые минуты.

И сказал Иоанн Масон: «Темно будет плавание твое, и брег, на который ты перенесен будешь, найдешь ты совсем неизвестным и странным...» «Странный брег»... — прошептал он.

Он валится на пол, и — наваливается пылающий зной Мартиники, океанская волна смывает его с палубы, и слепят, слепят глаза снежные поля Вирджинии. Град Святого Петра погружен в белую ночь.