Вокруг света - в поисках совершенной еды

На столе появился керамический горшочек. Его подвесили над маленькой жаровней с двумя кусками древесного угля. Куваи модоки — натертый и поджаренный остролист в красном супе мисо. Я понятия не имел, что такое остролист, но это было уже не важно. Я же в хороших руках. Чем бы ни оказался этот самый остролист, я не сомневался, что это нечто потрясающее. Так и было. Мне еще много-много раз налили сакэ, и я, в свою очередь, налил тем, кто наливал мне. Удивительно, как две гейши, крошечные женщины средних лет, это выдерживали. После фруктового мороженого и местных фруктов я был доволен до слабоумия. Гейши отошли в дальний конец комнаты и, встав перед мерцающей, лаковой с золотом ширмой, начали представление. Одна из них играла на сямисэне — струнном инструменте с длинным грифом, похожем на лютню. Другая легонько ударяла в подобие барабана, чей тон модулировала струнами, перекинутыми через плечо. Они играли и пели. Одна из них танцевала. Когда смотришь по телевизору такого рода традиционные танцы, а главное, слушаешь пение, все эти высокие трели, думаешь: «О боже! Как будто кто-то мучает кошку!» А может, вы просто не выпили достаточно сакэ, чтобы оценить такую музыку. Просто вы не сидели в этой комнате, пребывая вне времени, не приняли до этого длительную ванну, любуясь горами, не съели обед, каким только что насладился я. Так что мне музыка показалась прелестной, а движения танцовщицы — завораживающими. Я чувствовал себя феодалом, господином. Моя одежда больше не казалась мне нелепой. Да что там, я был герой! Оказалось, что это приятно — быть властели­ном. Я был готов бросить в бой кавалерию, жечь замки, держать совет со своими военачальниками в саду камней, размышлять о вечном, созерцая цветы сакуры.

Я медленно добрел до спальной половины, где для меня уже развернули футон. Я лег, укрылся, и одну из стен-ширм задвинули. В темноте в комнату вошла пожилая женщина. Она плавно откинула покрывало и сделала мне лучший массаж в моей жизни. Она трудилась надо мной целый час. Ее руки порхали, разминая сквозь юкату каждую мою мышцу. Работала она со скоростью неутомимой молотилки. Несколько позже, после массажа, находясь в полусне, в состоянии легкого приятного опьянения, я надел свои сандалии и ощупью нашел дорогу в ванную, где присел на корточки, потер себя щеткой, и принял душ. Была уже полночь, поблизости никого не было. Одежду я просто сбросил на пол. Я тихонько открыл еще одну дверь, вдохнул свежего ночного воздуха, сделал несколько неслышных шагов по гладким плитам и погрузился в онсэн, бассейн, заполненный горячей водой из минерального источника. Я лежал в воде, дышал, слушал биение своего сердца, пока даже этот звук не растворился в тишине. Я был счастлив как никогда. Примерно час спустя я опять лег на свой футон, укрылся и заснул как убитый.

Обед в рекане — это событие. Завтрак — тоже, хотя несколько в другом роде. Около восьми утра вошла служанка и убрала футон. Несколько минут спустя я уже опять сидел за низеньким столом с поджатыми ногами, и мне одно за другим предлагали прекрасные блюда. Честно говоря, я не был готов к такому обильному приему пищи утром. И к присутствию г-на Комацу, который был снова тут как тут, в своем строгом костюме менеджера, — стоял на коленях в нескольких ярдах от меня.

Я ничего не имел против копченой рыбы, она была прекрасна. Но к чему я совершенно не был готов, так это к натто . Японцы любят натто — невероятно вонючую, противную, липкую, клейкую, тягучую массу из сброженных бобов. Это японский веджимайт [43] , и местные жители обожают его по причинам, совершенно недоступным пониманию иностранца. Мне в то утро были предложены две разновидности натто: традиционный, соевый вариант, и еще более ужасный — из черных бобов. Не так страшен вкус, как консистенция. Есть это невозможно. Сколько я ни работал палочками, донести до рта мне удалось не много. При этом от моих губ к миске тянулись отвратительные вязкие нити. Я сдался не сразу: пробовал намотать это на палочки, как наматывают скользкие, непослушные макаронины, пытался втянуть их в себя. Все было тщетно. Так я и сидел, как паук в своей паутине, судорожно стараясь все-таки заглотить ее и при этом продолжая улыбаться бдительному г-ну Комацу. Мне мучительно хотелось спрятаться за какую-нибудь ширму, а лучше — за высокую гору. Вдруг там для меня припасли какое-нибудь средство со щелоком, чтобы я мог прополоскать рот.