Вокзал

Когда остановились у Лукьянова палисада, с крыльца избы, как мелочь из кошелька, сыпанули детишки. Все пятеро — одним заходом, одной волной. Даже Ваня меньшой, свалившись с последней ступеньки и на ходу плача, пошатываясь, устремился за всеми. В момент — и сестры-двойники, и старшенький с двоюродным Васей — все разом повисли на зашатавшемся одноногом отце. И все что-то вместе кричали.

— А мамку в больницу свезли! А мамку! А мамку! А мамка еще Ваню родила!

— Не все разом, разбойники! Слышь, Пётра, — не повышая голоса, обратился отец к старшенькому, — говори ты один. Когда маму свезли?

— Еще давно! — зачастил, заспешил семилеток. — Как ты уехал, так мама и закричала! Председатель дядя Яша Милку запряг сразу. В линейку. И в Лютые Болота! В больничку поехали! А сегодня тетка оттуда…

— Пелагея! У кого кошка с одним глазом! — успел вставить свое слово Вася-партизан.

— Не все разом… — шептал радостно испуганный Лукьян Григорьевич. — Далее что было?

— А сегодня тетка эта Пелагея… оттуда, из больнички, пришла. Чирей у нее срезали. Так сказывает — мамка ваша еще одного Ваню принесла! Еще, говорит, один Ваня у вас будет!

— Поздравляю!.. — невесело улыбнулся Валуев. — С прибавлением тебя.

— Спасибо! Вот чудо-то… Два дня в отсутствии, а делов…

— Или не ожидал?

— Ожидал, как не ожидать… Только не теперь, не в октябре… Под Новый год хвалилась Верка…

— Значит, не доносила. Бывает и такое. Витаминов не хватало, или еще чего…

— Доносим! Соопча… Вон, сколько тут носителей! Доносим?! — радостно закричал Светлицын, подхватив с земли чумазого, в ручьях слез, Ваню.

— Доносим! — запели старшие, а Ваня сразу же и плакать перестал. И заулыбался. Лукьян одним плавным движением снял с мордашки его слезы и сопельки, потуже затянул концы платочка на Ваниной голове и, обратясь к Валуеву, замахал, заприглашал того в избу.

— Событие, Александрович! Заходите, будьте добры! Сбрызнуть надо младенца… Хоть и семимесячный, а человек!

— Уволь, дорогой… Рад за тебя. Только, сам пойми, какой с меня поздравитель?.. Я вот Фросю пришлю. С детьми побыть. А от меня, от кислого — какой праздник?

— Ну, бывайте тогда, Александрович. А то бы и зашли… Нельзя вам долго одному. Я вас — о! — как понял… У меня шумно, зато не скучно.

— Ладно. Спасибо тебе.

— Господи! Мальчишка народился… Радость-то какая!

Расстались.

13

А в Гнилицах тетка Фрося баньку изнутри побелила. За время отсутствия супруга. Она хоть и верующей была и без церковных праздничных служб тосковала, но так повелось: под Майские да под Ноябрьские всегда что-нибудь по дому затеет. Или мытье-скребатье всеобщее, или вот побелку, или еще что, — смотря по тому, где они проживали на данный момент, в каких апартаментах.

Сейчас, к возвращению мужа из города, тетка Фрося домывала полы. И вдруг поняла, почуяла: пришел! Она всегда очень долго, целых полчаса, радовалась его возвращению, не отпускала улыбки с лица. Суетилась, завихрялась по дому и вокруг него. Чего-нибудь некаждодневного совала за едой дяде Саше. Невзначай по голове задевала, поглаживала, как в молодости. А потом и весь день давала понять, что помнит о миновавшей разлуке и рада, что теперь они опять вместе.

Она и сейчас восторженно захромала на скрип калитки, но встреча их тут же и омрачилась — сперва одним, а затем и несколькими обстоятельствами.

— Собачка дома? — еще с тропы поспешил узнать Валуев. — Катыш, говорю, не прибегал?

— Здравствуй, Сашенька! А разве он не с тобой, Катышок-то?

— Значит, нету его… Ах ты ж, господи! Потерялась собачка.

— И как же вы с ним расстались?

— А вот так! Была — и нету теперь… Накрылась собачка!

— Можа, прибежит, возвратится еще? Мало ли — отвернул куда… по надобности.

— Болтаешь… «Отвернул»! Голову ему отвернули. Вон по дорогам какие артисты ходят. Сварят и съедят. За милу душу.

— Уж так и съедят… Скажешь чего. Здесь и не слыхивали такого.

— А про такое и не кричат на каждом углу! Костерок разведут тихонечко, косточки зароют и — дальше! Благословясь…

— Стало быть, не дали?

— Кого не дали?

— Паспорта… Прости, Сашенька, не о том я! А ты не переживай лишки. Собачка вернется или другую заведем. Вон их сколько в дом просятся. Только пусти… Разных видов.

— А такого — вовек не будет!

— Другой будет. Может, и лучший.

— Кто — «лучший»? Ляпаешь не думавши! Лучше Катыша! Да он со мной только по-русски не разговаривал, а понимал — все! Профессор — не животное!.. Пойду в город — искать, спрашивать…

— А паспорт?

— Дали паспорт! Не скрипи… — почему-то решил соврать дядя Саша. Никогда тетке Фросе не врал, а тут сморозил. «Все равно — плохо. Так пусть будет чуть получше. Хоть ненадолго». Так в себе и постановил.

— Вот он, проклятый… — полез дядя Саша за пазуху. Для убедительности.

— Неужто?

— А и смотреть не на что! Опять временный сунули… Ну, да и живем — тоже временно. По Сеньке и шапка!

— Дали, выходит? Радость… Пресвятая дева! Ах, глупенький, разве можно так сомневаться было? Терзать себя так… Штраф-то хоть приняли?

— Приняли, не волнуйся, — продолжал сочинять Валуев. Но уже — не бесследно, а с покраснением ушей и даже носа.