Вокзал Виктория

На самом деле ей было тошно думать не о сексе вообще, а о том, что он может происходить с человеком, к которому она не испытывает ничего, кроме телесной тяги. Как удивительно! По всему своему складу Полина не относилась ни к сентиментальным, ни тем более к романтическим особам; скорее, она могла считать себя циничной. Но при мысли о том, чтобы лечь в постель с каким-то посторонним, ничего для нее не значащим мужчиной, которого она всего-навсего захотела бы… Нет. Больше никогда. Все, что принадлежит телу, слишком примитивно, чтобы определять человеческую жизнь, огромную жизнь, в которой имеют решающее значение такие нетелесные вещи, как самолюбие, авантюризм, отчаяние… Во всяком случае, для нее это так. А чье мнение, кроме своего, она должна учитывать?

«Ты просто холодная, – услышала она у себя в голове. – Знаешь, как это называется в медицине? Ты не знаешь, не поинтересовалась узнать, но это о тебе. От настоящей женщины в тебе только привлекательная оболочка».

Голос был так отчетлив, как если бы Полина вслух произнесла эти слова. Слышать их было крайне неприятно.

«Глупости! – сердито подумала она. – Может быть, и холодная, да. Но это и хорошо. Моя холодность удобна: благодаря ей я вижу мужчин насквозь. А не будь я такой, они бы подчинили меня себе».

Что бы ни было причиной, физическая холодность или нежелание никому подчиняться, но в Берлине Полина вела странноватую для молодой и красивой женщины жизнь весталки. И делала она это виртуозно. Каждый из тех, с кем у нее происходил флирт или даже роман на грани фола, предполагал, что ему просто не повезло и любовником этой взбалмошной актрисы, то ли русской, то ли француженки, является кто-то другой – кто-нибудь из плотного мужского роя, что вьется вокруг нее постоянно.

Но, конечно, проницательному англичанину об этом было знать не обязательно.

– Куда мы едем? – вздохнув, спросила Полина.

Роберт Дерби позвонил в пансион и сказал, что хотел бы показать ей кое-что интересное, а потому не будет ли она так любезна спуститься через полчаса на улицу. На часах была половина первого ночи, Полина уже легла, когда недовольная хозяйка постучалась к ней в комнату и пригласила к телефону. Но напоминать Роберту, который час, она, конечно, не стала. Вряд ли он побеспокоил бы ее ночью по пустяковому делу.

И вот они едут куда-то по темному городу – по Кудамм, потом по Александерплатц, потом вдоль Шпрее… Машина остановилась у моста. По нему бесконечным строем шли военные. Их сапоги стучали так мерно и гулко, что, казалось, мост не выдержит резонанса. Полина смотрела на них, и ей становилось не по себе. Куда они идут? Убивать. А она сидит в «Мерседесе», закутавшись в горжетку из чернобурки, и ждет, когда они пройдут мимо, и ей досадно, что их мерное движение задерживает ее.

– Пойдемте, – сказал Роберт, когда солдаты наконец миновали мост и двинулись дальше по набережной. – Нас ждут. Не бойтесь, не в гестапо.

Полина вздрогнула при этой дурацкой шутке. Времена, когда она считала, что зловещие слухи о гестапо сильно преувеличены, закончились с началом войны. Теперь, если на студии кто-нибудь не выходил на работу, то никто не спрашивал почему, все понимали, что его арестовали ночью.

А буквально вчера Полина увидела, как арестовывают во время рабочего дня, и поняла, что только она видит это впервые.

За пожилой костюмершей Ильзе Вурст приехали прямо на студию два человека в черной гестаповской форме. У нее случился сердечный приступ, она не могла идти, и тогда эти двое велели взять носилки – они нашлись в реквизиторском цехе – и вынести ее к машине, и осветители, работавшие с фрау Вурст на одной картине, послушно это сделали.

Назавтра Маргарет объяснила Полине, в чем дело.

– У Ильзе бабушка оказалась еврейкой, – с ужасом сказала она. – И почему было не сообщить самой, как предписано? Просто отправили бы в лагерь, а теперь…

– Что – теперь? – едва сдерживая ярость, спросила Полина.

– Не знаю… – растерянно проговорила Маргарет. И добавила с истерическими нотками в голосе: – Не спрашивай меня о таких вещах! Я не хочу об этом знать! Почему я должна хотеть об этом знать?!

Истерика у нее все же случилась. Она рыдала, дрожала, зубы ее стучали. Полине пришлось отвести Маргарет за декорации и долго брызгать ей в лицо холодной водой, чтобы она успокоилась.

– Ты просто не понимаешь!.. – трясясь, бормотала Маргарет. – Ты жила в своем Париже как хотела, потому и не боишься ничего! Ты просто не знаешь, что это такое… Ты не должна была кричать «хайль Гитлер!», когда учительница входит в класс! А потом она всех по очереди вызывает к доске, и надо быстро перечислить свои расовые достоинства…

– Какие достоинства? – не поняла Полина.

– Боже, ну понятно же, какие! Я принадлежу к нордической расе, глаза у меня голубые, волосы светлые, плечи прямые, таз идеально приспособлен для деторождения…

– Что, прямо вот так надо перечислять? При всем классе? – не поверила Полина. – Не может быть!