Волаглион. Мой господин. Том 2

В голове трещит электрический туман — он всегда является, когда я вспоминаю о матери. Она бросила меня. Я остался один. А вернее: я попал во власть отца. Мне нравится фантазировать, будто отца не существовало. Вырезаю его из памяти. И наступает облегчение. Но затем — ночами — я вижу сны. И он там. За прутьями решетки во дворе или перед самым лицом: проталкивает мне в рот белые капсулы, они горькие и оставляют привкус надолго, но действуют быстро, заставляют забывать то, что зовет меня за пределы стен, за пределы моей тюрьмы...

«Учись сопротивляться ветру других. Они давно пали. Они глупы. Их ветер тебя поглотит».

Темнота. Решетка. Лицо отца. Черные глаза — такими они становились, когда его зрачок расширялся до невообразимых размеров, или когда отец стоял в тени, а усталые впадины и мешки дополняли образ, превращая отца в чудовище, каким пугают детей. Только вот этот монстр — мой папа. Был им. Последний раз мы виделись в одном кафе на окраине города. И знаете что? Страх не ушел. Однако стал иным.

Передо мной сидел человек, в глазах которого трепыхалась угольная пустота. Шахта. Где тоннели безумия спускаются до самого основания души, где не проникает луч благоразумия, и если кто-то умудрится упасть туда, то увязнет и станет жителем преисподней. Отец ничего не смог мне объяснить. Я умолял рассказать, зачем он так поступал, зачем разрушал мою жизнь, но передо мной продолжала сидеть статуя, которая утратила связь с реальностью, статуя, которой чужды эмоции, статуя, которая считает себя брошенной богом, а окружающих — пешками сатаны. Истинное знание подвластно лишь ему. Иногда отец напоминал мне смертника, который убивает во имя справедливости. Скажем, экологического террориста. Террорист был пойман, но вину не признал и проклял человечество. Ведь он прав. Все еще пожалеют.

И я пожалею…

Я выпадаю из мыслей. Беру ведьму за руку и мрачно выговариваю:

— Сожалею…

— Будь у меня сила, как сейчас, я бы оживила ее.

— В четыре года? — переспрашиваю.

Лицо Сары овеивает тоска. Она опускает голову и удрученно исследует траву под нами. Все ясно. Ей нравится так думать. Кто я, чтобы спорить? Вздыхаю и продолжаю:

— Иногда смерть лучше. Страдают не мертвые, а живые. Ей хорошо там.

Сара закрывает глаза. Я тяну ее за руку и прижимаю к себе. Ведьма не сопротивляется. Разговоры о смерти нагоняют на нас груды беспорядочных мыслей — будто рой пчел они налетают и жужжат в голове, ранят горьким ядом. В таких ситуациях нужно уметь переключаться. Я хочу сблизиться с ведьмой, а не доводить ее до слез. Или именно это мне и нужно? Общее горе. Горе способно объединять даже врагов. Оно разрушает эмоциональные барьеры.

Гладя Сару по спине, замечаю рядом блокнот с потрепанной зеленой обложкой. Сара отстраняется. Я перегибаюсь через нее и шустро хватаю блокнот (который, между прочим, она прятала под задом). Ведьма выдергивает его обратно. Настойчиво. И со злостью? Отлично. Что-то важное.

Открываю и понимаю: это не блокнот.

Альбом. Удивительно, но первые фотографии в нем — не фотографии, а нарисованные маслом портреты.

— Что за дурацкая манера брать чужие вещи? — ругается Сара.

— Не более дурацкая, чем вырезать чужие сердца.

Сара пихается локтем, но я умудряюсь раскрыть альбом и пролистать несколько страниц. В нем фотографии мужчин. Под портретами — их имена. Это убитые ведьмой? Открываю последнюю страницу — по теории ожидаю увидеть свое лицо, — вижу короткостриженого шатена с родимым пятном на скуле. Год — одна тысяча девятьсот двадцать третий.

— А где остальные? Перепись жильцов некачественная у вас, гражданка, — журю раскрасневшуюся Сару, которая отбирает свой драгоценный альбом.

Она запрыгивает на меня. Мы валимся на траву. Смеясь, я обхватываю ее талию и прижимаюсь носом к шее, вдыхаю привычный запах лаванды и шалфея. Откидываю альбом в сторону. Стараюсь подмять ведьму под себя. Она шлепает меня по лбу. Чертыхается. Царапается. Ногти проходят по виску. Кожу щиплет. Видимо, остались порезы.

Мы катаемся по грязи, пока не выдыхаемся. Сара сидит на мне, упирается в траву; и я отмечаю нечто интересное: она повеселела, смотрит на меня совсем иначе, жадно ощупывает взглядом и игриво ластится.

Я стараюсь заискивающе улыбнуться, но есть идиотское ощущение, будто я чужд сам себе. Не романтик я. Чувствую себя глупцом. Однако момент удачный. Пора что-то предпринять.

Вижу свое искаженное лицо в зрачках ведьмы. Расширенных зрачках. Вижу, как вздымается женская грудь под сиреневой кофточкой, облегающей и сексуальной, как Сара любит. И как люблю — я. И штаны у нее: тонкие, подчеркивают изгибы. Ух и ах! Великолепна!

— О чем думаешь? — неожиданно спрашивает ведьма и повисает надо мной.

Нежная ладонь касается моей щетины, гладит. Я сглатываю сухим горлом. Чувствую жар. Не свой. Ее… Да-да, горит фитилем в моих руках. Я огонь. Ведьма — факел, который вспыхивает, когда я к ней прикасаюсь. Что будет, если пламя станет неконтролируемым?