Волчата

— Ты, хотя и умный, а дурень. Теля возгордившееся. Съел мою обманку с причмокиванием. Как этот придурок Поздняк. Хоть бы чуть мозгов было — сразу бы понял, что княжича, сынка Великого Князя Киевского на какой-то паршивенькой боярышеньке — никогда не женят. Сам-то он может сдуру себе всякого навоображать. Но Государь такого позора никогда не позволит. А этот-то… Ропак. Ему Новгород дали. Так садись крепко, цепляйся там, врастай. А он посадниковыми дочерьми брезгует. Кто ж это потерпит? Пришёл случай — его и турнули. Из-за какой-то дырки мохнатой — Новгород терять? Ростик… завсегда своё возьмёт. Не мытьём, так катаньем. Вот Демьян-кравчий меня и позвал. «Давай, — грит, — Борзята, тряхни стариной. Русь, — грит, — надо спасать. Вытащит, — грит, — Ропак свою княгиню-лягушку с болота — беда будет. Замятня начнётся. Ростику промолчать не дадут — отец с сыном сцепятся. Надо Русь Святую от княжих усобиц боронить. А то с тех сисек, княжичем щупанных — у многих добрых мужей головы повалятся. По Руси не одна сотня вдов да сирот новоявленных — воем выть будут. Ропак с Ростиком — друг другу не уступят, начнут дружины друг на друга слать. Охота нам за чужие постельные забавы своих жизней лишиться? Да и Ромочка-Благочестник, князь наш Смоленский, в печали пребывает. Брат-то родной эдакое непотребство сотворил! Не по обычаю, не по обряду, без отеческого благословения, сучку худородную да в Мономахов род…». Нут-ка, сапог-то отдай.

Борзята оторвался от ковыряния льда, подошёл ко мне и стянул сапог. Задумчиво заглянул внутрь и вернулся на своё рабочее место. Аккуратно придерживая мой сапог, так, чтобы не замочить руки в ледяной воде, стал вычерпывать наколотый лёд и выплёскивать смесь воды и ледяного крошева в сторону.

— Уж мы думали-гадали: как Русь нашу Святую от раздоров княжеских уберечь. Поздняка выдернули — дуру-то эту только малый круг слуг Ропака в лицо знал. Думали одно — получилось иначе. Кабы наперёд знать — вас и брать нужды не было. Всё б на половцев свалили. Мы-то этих, княгиню с отцом её и слугами, под Городцом сыскали. Поздняк их опознал, а, главное — они его. Приняли нас к себе. Мы на них половцев и навели. Посекли их всех там. Только Поздняк дуру эту с пащенком в нашу тройку вкинуть успел. Дурака-то этого верного — я там и срубил. А бабёнку… Эх, Ванька! Я всю жизнь князьям служил. Из грязи, из дерьма последнего карабкался, чтобы возле быть. На баб-то на ихних насмотрелся, накланялся. А не пробовал. А тут… княгиня! И ей от меня… ну никуда! Где пну — так и ляжет, как велю — так и спляшет. Уж я на ней и покатался-повалялся! За все места подержался-нащупался. Попомнил ей, как муженёк еёный меня по зубам бил, ногами пинал. Сопляком он тогда был. Дурнем, вроде тебя.

Борзята, меняя инструменты — мой нож на мой сапог и обратно — постепенно очищал прямоугольную полынью. Лёд в этом месте был тоньше, видимо старая, замёрзшая за несколько дней без использования, прорубь.

Чёрная полоса освободившейся воды всё более приобретала форму открытой могилы. Своей беспроглядной чернотой, своей правильной прямоугольностью. А вот вынутую из могилы землю надо кидать на одну сторону, а не куда удобнее, как Борзята делает. Потому что с трёх сторон будут стоять родственники и сослуживцы, пришедшие попрощаться с телом. С моим?! Здесь?! Борзята прав — провожальников не будет, не проблема.

— Можно и ещё было бы позабавиться. Да ты вот попался. Пришлось блядку с выблядком нынче кончать.

У меня от всего этого… только что волосы дыбом не встали. За неимением оных. Борзята хмыкнул, глядя в мои расширенные глаза и кивнул на санки с узлом на них.

— Тама они. Сучка с сучонком. Уже утопленные. Хе-хе-хе. Щенок ты, Ванька. Что, не видал такого, чтобы утопленников — топили? То-то. Чего ж проще: принесли в избу воды кадушку. Сунули туда повязанную дуру с заткнутым хайлом. Она подёргалась и затихла. После пащенка туда же. Они и за порог ещё не ступили, а уже покойники. В мешок да на саночки. Куда как проще, чем живьём на реку тащить.

Что-то я такое видел… Гестапо поймало в Париже девушку из Сопротивления. Её допрашивали вот так, окуная голову в воду. Она всё просила: «не надо». Очередное «ныряние» оказывается слишком длительным. А через пару дней в Париж вошли союзники.

Борзята продолжал «свои размышления вслух»: