Волчата

А на островке — два голядских деда со старухой, и полу-глухой дедок из «пауков». Голядины ни в кирпичах, ни в вотчинном землевладении… Да они и слов-то таких русских не понимают! Вот и получилось, что самый младший и мелкий стал на островке самым главным. По уму, по знаниям… по готовности хоть кому хрип перервать. И, конечно, ещё и потому, что его родную сестричку сам господин боярский сын изволит по постели раскладывать. О чём Христодул не замедлил всем сомневающимся рассказать. Как «лично и непосредственно» очевидец.

Иерархические отношения строятся здесь на основании отношений семейных. Позже в русской истории этот принцип будет доведён до маразма системы местничества. И очередной боярин будет бить челом государю: «Отец мой на том приказе сидел, а ныне он волей божьей помре, и дай, Великий Государь, то место мне, сыну его».

Здесь такого ещё нет, но выбор назначенцев идёт, практически, только из родственников-свойственников.

Трифена мне не жена, а наложница. Соответственно, Христодул мне никто. Но он толкует иначе, и туземцы ему верят: родненький брательник господской подстилки — важная персона. Что я, фактически, и подтвердил его назначением.

Выбора-то у меня особого нет. Кого-то надо было ставить старшим «на кирпичах». А этот хоть и щериться за моей спиной, но внятен и разумен. Остальные его слушаются. Вот и поставил Христодула начальником. Не по родству, а по уму. И у него получилось. А старожилы-голяди ему в том помогли.

За зиму Христодул обжился на болоте, обустроился. Вроде бы — всё чин-чинарём. Однако, следуя нормальному крестьянскому обычаю плакаться на своё житьё-бытьё, он, при визитах в Пердуновку, внушал Трифене, что ему на болоте плохо. Правду говоря — там место скверное, нездоровое: сыро очень, а поначалу и вовсе холодно было — землянки да шалаши.

Вот девочка и начала у меня милости для брата добиваться. Естественно — в постели.

Сначала в стиле «а поговорить». Типа: лежим мы, отдыхаем после бурных ласк. И тут, таким расслабленно-удовлетворённым голосом:

— Ах, как тут хорошо! Как тут у нас с тобой славно. И тепло, и сухо. А братец-то мой бедненький на болоте, в сырой земле, среди злых язычников…

Вот мне только об мокрости его задницы и волноваться! Тут бы быстренько заснуть, быстренько проснуться и бегом-бегом, каждый день сплошной стипль-чез. А ей, вишь ты, поговорить приспичило. И хоть бы по делу, а то чисто нытьё бессмысленное. Она не угомониться никак. Начинает прижиматься, ласкаться. Но припев — тот же. Дальше — больше.

— Ах нет?! Ну и не надо!

И к стенке носом.

Можно извиниться, можно приказать. Куда она денется. «Вся писанная история человечества была историей борьбы классов». А неписанная — полов. Мне нужна хоть какая «история борьбы»? В собственной постели?

На следующий день раскручивается старательно взлелеянная за ночь обида. И даёт стандартный выхлоп:

— Я сегодня устала, и голова болит.

Как мне эти… манёвры ещё по той жизни надоели! И что делать? Конечно, она — рабыня, я — рабовладелец. Я могу её продать, зарезать, пороть плетями. Без сладкого оставить. Могу приказать: ляг так, делай так, кричи вот так… Мне больше заняться нечем, кроме как пошаговую инструкцию составлять да исполнение корректировать?

Ну, я её и послал. В поварню спать. У меня тут крепостничество формируется во весь рост! Исторический процесс, как кенгуру — на три века вперёд прыгает, а она мне забастовку с сомкнутыми коленками устраивает! Кто это мной манипулировать вздумал?! Деловые решения по своему хотению из меня выбивать?! Пошла вон.

Глава 181

Люблю я, знаете ли, свободный рынок. Ну, где «спрос определяет предложение». «Спрос» у меня… возник. Тут же возникло и кому предложиться — Беспута заявилась. Чисто совпадение. Но — своевременное.

Только я её в нужную позицию развернул, в рамках всё той же медвежьей полости, пошло дежавю. В смысле: стук-грюк и на пороге возникает Трифена. Мизансцена та же, зритель другой. Повторяем. Почти один в один, только напоследок, уже выходя мимо неё из избы, бросил:

— Как Беспута оденется — прибери тут. Шкуру медвежью — на двор вынеси да почисти.

Через полчаса, я уже на стропилах сижу, прибегает Беспута и щебечет:

— Я там этой чернавке указала… она такая тупая да ленивая… гнал бы ты, господин… и достаточно откровенно намекает:

— Я-то вот она. Зачем тебе та чёрномазая?

И пока я в глубокой задумчивости соображаю: как бы мне слуховое окно на фронтоне сделать с минимальными трудозатратами, эта штучка начинает мне рассказывать про то, какого хорошего паренька я вчера на кирпичи отправил.

— Уж он и умница, и хозяин добрый… и к тебе завсегда с уважением… и жена у него молодая на сносях… и по дому-то у него дел спешных — море разливанное… а что он на лесоповал не пошёл, дык то Хрысь виноват — сказал не так… а Хрысь-то, слышь-ка, его издавна невзлюбил, вот и придирается по злобе-то… а мужичок-то — никакого худа не делал, страдает ни за что, отпустить его домой надобно, с холоду да сырости… а я тебя по всякому ещё ублажу… и тебе сладко будет, и бедняга к жёнке под бочок завалится…