Волчье кладбище

– Нет, не первый! Не первый! – рявкнул Поттегрю. – Но и глава муниципалитета – не первый год на должности! Эта игра в приличное учебное заведение и довольный муниципалитет однажды может прекратиться!

Возмущение мэра было до того английским, что мера наказания оказалась столь же глупой, как и выходка студентов. Какой-то гений инквизиции постановил, что вместо развесёлой и сильно упрощённой адаптации «Сна в летнюю ночь» наше отличившееся заведение будет обязано представить на майской ярмарке серьёзный спектакль на религиозную тему про римского легионера и мученика святого Себастьяна. Спектакль отобрали у колледжа Святого Аугуста – тот уже вовсю прогонял финальные репетиции и был главным, как мы знали, конкурентом на получение заветного денежного гранта. Чего греха таить, Шекспира мы учили вполсилы и так же слабо играли. До ярмарки оставалось меньше двух недель, как и до экзаменов.

Поттегрю трепал в руках пьесу – три акта на два с чем-то часа.

– Отличились, дегенераты!

Он шлёпнул стопку листов на пол.

– Тео, неси из подсобки бумагу и карандаши.

Гарри отлип от картонного балкона, отправившись выполнять приказ, отданный Тео. И через пять минут мы, лёжа на сцене, записывали под диктовку текст, на ходу распределяя роли.

Часа через четыре по выходе из павильона Тео, спрятавшись за колонной, дождался Джо и резким движением нацепил на него ослиную голову Основы[54]. Было темно, Джо испугался и вскрикнул. Высвободившись, он кинулся бежать.

Кажется, черти внутри Тео день ото дня свирепели.

В большом коридоре на первом этаже университета Секвойя драил полы. Облачённый в нечто кургузое, он всегда бубнил себе под нос, то ли пел, то ли воображал себя членом парламента и выступал с трибуны. Забавный он, мистер Секвойя. Питер здорово походил на своего старика, из обоих ключом бил свет, в обоих – неиссякаемые кладовые жизнелюбия. Такие люди – как полезные ископаемые, к ним всегда хочется быть поближе.

Волосы у Секвойи были, как у Питера, длинные, но редкие и тусклые. Словно сияние у их рода с возрастом начинает затухать.

Тео, проходя мимо, вырвал швабру из рук Секвойи и с размаху умудрился закинуть её на люстру. Парни заржали.

– Говнюк малолетний! – взорвался Секвойя.

В ответ Тео потряс рукой в паху.

– За это вы в Роданфорде держитесь, голь перекатная! – крикнул он.

Через миг они с Гарри исчезли в шумной гурьбе на лестничном пролёте.

О чём я говорил, когда предлагал Тео влюбиться?

Секвойя схватился за лысеющую голову, глядя на застрявшую в массивных лосиных рогах деревянную палку с болтающейся на ней серой тряпкой.

Я взглянул на Питера.

– А ты, – вдруг накинулся Секвойя на сына, – не забывай, по чьей милости мы здесь! Что ты творишь, а? Я спрашиваю, что ты творишь! До экзаменов времени с гулькин нос! Тебя и меня отсюда вышвырнут вот-вот! Опомнитесь, опомнитесь, мистер! – постучал он по голове Питера.

Питер сморщился и кивнул.

– Виноват, сэр.

– Это ж надо додуматься… – Секвойя не закончил мысль, ему на голову со шлепком упала тряпка.

Мы не сдержали ухмылок. Питер помог снять ветошку, протёр ладонью отцовские залысины.

– Как новая! – сказал Питер.

– Не паясничай. Придётся за лестницей идти.

– Я принесу.

– Проваливай, – сказал Секвойя, хоть и прозвучало это с нескрываемой отцовской любовью.

– Я принесу…

– Поберегись! – крикнул Робин.

Швабра грохнулась о викторианскую плитку, прокатилось эхо.

Секвойя улыбнулся.

– Идите уже с глаз долой, не то дождётесь ещё чего-нибудь на ваши головы!

Мы двинулись. Настроение было паршивым, потому что новая пьеса оказалась удручающе скучной, пестрящей религиозными терминами. Тело приятно ныло от физической усталости. Хотелось крепкого чаю с молоком. Адам отправился в комнату, а мы с Питером и Робином зашли в столовую.

Лучезарному Питеру досталась роль Себастьяна-мученика и больше всего текста. Он был единственным среди нас извращенцем, кто наказанию радовался, как дурак приключению. Из него, бесспорно, вышел бы прекрасный Лизандр[55], однако против Себастьяна эта роль, конечно, была легковесна. Я уже видел, как прекрасен Себастьян Питера, как впечатляюще звучали его реплики, преисполненные обаяния, как красив он физически.

– Радует, что ярмарка – почти летом. Провинились бы зимой, яйца бы отморозил! – смеялся Питер, которому предстояло скакать по сцене в одной набедренной повязке.

– Это объясняет, почему у Святого Аугуста эта пьеса в мае, а не в католическом январе ставится, – подхватил Робин.

Выпавшая роль монаха шла ему не меньше, чем Питеру роль Себастьяна.

Робин – тёмная лошадка. Внешне вроде бы без отличий каких-то – две руки, две ноги, простоватое лицо, которое вы уже где-то видели, тёмно-русые волосы, до шести футов недостаёт какой-то пары дюймов. Но непрост Робин, ох непрост!

В карманах у Роба всегда водились сигареты: в одном – «Робин» с птицей на пачке, в другом – сплошной импорт, вроде «Мальборо» или «Джорджа Карелиса». Когда у него стреляли сигареты, он давал местные. Сам курил из другого кармана.