Волчье логово

Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, — со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок — поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.

Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, — потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, — пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни в жизни, когда вся природа живет только для нашего счастья. Следует благодарить Бога за такие дни и пользоваться ими, что мы и делали с полным увлечением.

Уже наступил вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз — на Кайлю. Прощальные лучи солнца еще согревали нас, но долина внизу уже была наполнена густым мраком, так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, а только видели несколько огней на ее вершине. В глубоком, внезапно охватившем нас, молчании мы стали спускаться по знакомой тропе.

Весь день мы ехали, объятые восторгом, может быть неблагоразумным, но вполне невинным, и если в нем был некоторый эгоизм, то нас не покидало и чувство благодарности. Сердца наши были полны счастья и торжества, и радовались мы не только за себя, но и за Кит. С наступлением мрака ночи, когда мы уже были не далеки от родного дома, и нам предстояло сообщить великую радость другим, меж нами воцарилось молчание. Явились воспоминания о том, что произошло с тех пор, как мы, сравнительно недавно, поднимались по этой тропе, и это навело нас на мысль о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, — о колоссе, покинутом нами среди его величия и силы, но в полном одиночестве. Мои товарищи могли вспоминать о нем с добрыми чувствами, без примеси стыда. Но меня бросало в жар при сознании того, что могло бы случиться, поступи я по-своему: по своей недальновидности я бы совершил темное, предательское дело, если бы убил его, как собирался сделать это дважды. Тогда Паван несомненно погиб бы. Только Видам, с его сильным отрядом (и мы никогда уже не узнаем, с какой целью он собрал его: для этого, или в виду укрепления своей власти в Керси), мог спасти его. Весьма у немногих, как бы сильны они ни были, хватило бы смелости вырвать его из лап разъяренной толпы. Пожалуй, один Безер только мог на это решиться из всех бывших тогда в Париже. И я останавливаюсь на этом еще раз, как на предостережении моим внукам, хотя вряд ли когда они увидят такие дни.

Лошади наши застучали копытами по крутым мощеным улицам Кайлю, а нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, в особенности, когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, теперь темным и опустелым, из которого Безер натравливал городскую чернь на посланца Павана.

Нам не потребовалось у ворот звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана «Эй, там, у ворот! Открывайте господам!», как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех — и прислугу, и старого Жиля, и мадам Клод, высыпавших нам навстречу. Я увидел белый призрак, устремившийся к нам, увидел бледное лицо, казавшееся еще белее чем платье; лицо, на котором выделялись только глаза, полные томительного ожидания.

Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке, и сказал просто — это был величайший эффект в моей жизни:

— Вот Паван!

И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.

Видам де Безер умер так же, как жил. Он все еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года. Захваченный врасплох, он был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью, и в течение пяти дней и пяти ночей он боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба Великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах Провидения. Но он пал наконец, пронзенный ружейной пулей в голову, и умер вечером 22 июля. Тотчас после этого сдались защитники города.