Волчье море

Тут была одна-единственная дверь, надежно закрытая, пусть ветер наскакивал на нее резкими порывами. Песок сыпался внутрь по нашим следам сквозь дырки в задней стене, а костер потихоньку прогорал, отчего громадные тени на стенах диковинно выгибались.

— Ветер Тора, — пробормотал Квасир и улыбнулся. — Наш Орм сам прядет свою судьбу. Глядишь, старик Одноглазый нам подсобит, да и Громовержец не подкачал.

Побратимы принялись творить отводящие знаки, схватились за обереги, ведь этой ночью преграда между мирами истончилась, и неразумно упоминать о богах.

Всем известно, что судьба человека — ее прядут норны — не определена заранее, но может быть изменена. Эйнар верил в это, и, казалось, ему удалось перебороть трех сестер, но его хвастовство побудило норн спрясти новый узор — особенно Скульд, хозяйку того, что могло бы быть.

Во всяком случае, у меня были свои мысли по этому поводу. Один, если только я не принял старика Одноглазого за доброго дядюшку, ясно обозначил цель — ясно для меня, пусть и не для остальных. Я знал, что нам предстоит, и не мог заставить себя сказать другим.

Теперь, когда мы укрылись в этом пропахшем кровью месте, побратимы, озираясь по сторонам, облизывали губы и дивились вслух.

— Люди Великого Города сложили этот алтарь Христа, но до них Ирод держал тут рабов, — поведал Финн остальным. — Он был царем Иудеи.

— Да ну? — усомнился Хленни Бримили. — Я всегда думал, что Христос был царем Иудеи.

Финн пожал плечами:

— Кто их разберет? Говорят, девять сотен иудеев отражали тут осаду древних римлян, которые построили стену, что добраться до них.

Молчание. Мы все видели остатки этой стены. Как сказал Финн, будто Нос Мешком уперся своим носом в гору, но среди нас мало осталось тех, кто помнил старину Гейра, так что шутку не поняли.

— Они победили? — спросил Ботольв.

— Кто?

— Древние римляне. Они победили иудеев?

— Угу, — отозвался Финн, но Квасир громко сплюнул.

— Здесь никто не погиб, как воин, — прорычал он. — Сирийская шлюха в Эн-Геди рассказала мне об этом месте, когда узнала, куда мы идем. Когда древние римляне поднялись наверх, то увидели, что им не с кем сражаться. Все иудеи убили себя: мужчины, женщины и дети.

Снова пала тишина, побратимы смущенно заерзали, будто опасаясь мести призраков этого места.

Я надел кольчугу, и мы стали ждать, наблюдая сквозь отверстия в задней стене, как ярится буря, как мечется пыль и тлеют угли в костре.

Было темно, я так и запомнил, свет исходил разве что от тех громадных, почерневших от времени груд серебра, и трон, на котором он сидел, выглядел огромным. Оковы, прежде удерживавшие Ильдико, свешивались с руки, но ее костей — или костей Хильд — нигде не было видно.

Только Эйнар на троне Атли, каким я впервые увидел его в Бьорнсхавене у Гудлейва, в толстом плаще с меховым воротником, ладонь на рукояти прямого меча, стоящего на острие, другая рука поглаживает усы.

Обрамленное волосами цвета воронова крыла, его лицо именно такое, каким я запомнил его при расставании, молочно-бледное, с желтизной на щеках, а глаза настолько запавшие, что мнятся черными ямами. Я вонзил в него свой меч, взяв выкуп кровью за убийство моего отца.

— Ты откроешь им то, что знаешь, — или они сами узнают.

Мое молчание послужило ответом, и он прибавил:

— Теперь ты знаешь цену Рунного Змея. — И свет отразился от его клинка, вспышка, другая, третья, ослепив меня…

Взошло солнце, ударило мне в глаза, и Финн оказался надо мной, колотя по моим рваным сапогам, — дескать, пора вставать. Все конечности затекли от сна в холодной кольчуге; я кое-как распрямился, и мы сгрудились у задней стены, присматриваясь к местности.

Когда луч солнца коснулся моего лица, вонзился копьем внутрь и словно окатил нас золотом, я обернулся и увидел побратимов, ожидающих в молчании, с лицами суровее мельничных жерновов.