Волчье море

Это настолько расходилось с нашими намерениями, что все засмеялись. Мой вам совет: не делайте так, когда боги вас слушают.

Пир выдался странным — люди притворялись, что пируют в северных чертогах, но все виделось каким-то искаженным, будто под водой.

Иудеи и мусульмане вежливо улыбались и старались удостовериться, что им не подсунули свинину, тыкая мясо ножами и входившими в обиход двузубыми вилками; северяне-христопоклонники осторожно нюхали мясо, чтобы убедиться, что это не конина; лишь служители древних богов были веселы и мели все подряд, некоторые из них спьяну попробовали освоить двузубые вилки и попрокалывали себе щеки и языки, из-за чего им оставалось только пить дальше.

Скарпхеддин, узкобедрый и туго перетянутый поясом, шагнул вперед, поднял руку и позвал своего скальда, прежде чем сесть на свое высокое место: видно, мнил себя слишком важным, чтобы даже говорить самому. Скальд, златоволосый, но с темными пятнами под мышками, отчетливо заметными на зеленой рубахе, громко объявил, что великий ярл приносит дар добрым богам Севера.

Иудеи, мусульмане и верные Христу озабоченно зашевелились, забеспокоились. Финн, изнывавший от духоты, пробормотал что-то насчет задницы Одина. Вдруг он весь подобрался.

— Старкад, — процедил он.

Подавшись вперед, как охотничья собака в стойке, Старкад с вызовом глядел на Финна. На поясе у него висел рунный меч — все пришли на пир с оружием, — и пальцы так и норовили коснуться рукояти, точно паучьи лапы. Его глаза, светло-голубые, как старый лед, отыскали меня и словно вцепились в мой взгляд, как если бы он пытался заставить меня вспыхнуть пламенем.

Вот они мы, каждый жаждет того, чем владеет другой, каждый скован страхом перед тем, что может начаться, если мы просто кинемся друг на друга. Мои ноги дрожали, пот струился по спине, и я вдруг подумал, насколько в безопасности кожух в укромном уголке на борту «Сохатого». Скальд Скарпхеддина между тем умолк. Дружный вздох облегчения грозил задуть сальные свечи.

Церемония еще не завершилась, и брат Иоанн хмыкнул, будто ему врезали под дых, и начертал оберег от дурного глаза.

Даже Скарпхеддин не посмел запереть собственную мать, и она выползла на свет, в своей накидке из кошачьих шкур, гремя бесчисленными побрякушками и амулетами. Послышался шум, словно вспорхнула спугнутая стая птиц, устрашенные христиане осеняли себя крестными знамениями, а люди Бранда творили знаки от сглаза.

Но не Торхалла меня поразила, точно молот Тора, пусть она была уродлива, как истинная дочь Хель. Нет, это была фостри Скарпхеддина, та, кого Торхалла наставляла в своем чародействе; она вышла следом за ведьмой, величаво и уверенно.

Платье цвета закатного неба, на груди стеклянные бусы. Черный колпак из овчины, обшитый белым мехом, покрывал светлые волосы. В руке деревянный посох с медным навершием, увенчанным черными вороньими перьями. Я услышал, как Сигват шумно втянул воздух.

Пояс из коры, с вставками древесины орешника, дерева Фрейи; на поясе большой кожаный кошель, где, как я знал, лежали обереги. На ногах башмаки из телячьей кожи, на руках перчатки — и ни пятнышка пота на платье. Даже сейчас, когда я убедился, что все мои надежды напрасны, мне подумалось, что Свала прекрасна.

— Она похитила твоего ворона, — сказал я Сигвату, и тот крякнул.

— Хуже того, — ответил он с болью в голосе и прижал ладонью мою руку, привлекая мое внимание. — Боюсь, она похитила твое сердце.

Толпа заревела, мой голос был едва слышен мне самому, но я был уверен, что расслышал верно, и меня скрутила боль — не судьба, видно, найти настоящую любовь, только чародейскую тень от нее.

— Посохом своим она его не проткнет.

Шестидневная медовуха — коварный напиток, вечером она наполняет тебя силой богов, а в холодном свете утра словно разваливается в твоем чреве полусгнившим трупом; во рту гадко, череп будто раскалывается.

Я проснулся — хотя сам не назвал бы сном те муки, какие пережил ночью, — в чужом теле. Ноги отказывались поднимать меня, пальцы рук мнились складками войлока. Брат Иоанн сидел на корточках рядом со мной, мрачный, как вестник судьбы; искоса поглядел на меня и ушел прежде, чем я успел сосредоточиться.

Внезапно на меня обрушилась вода, дыхание пресеклось, и словно спала завеса: я увидел и осознал, где я и кто я, рассмотрел яркий свет восходящего солнца, вынырнул, помотал головой, вяло обругал тех, кто учинил со мной такое, потом сел, протер глаза и откашлялся.

Козленок, бледный, но улыбающийся, сжимал в руках пустую деревянную бадью. Брат Иоанн держал другую, принесенную с реки, и задумчиво смотрел на меня. Я поднял руку, убеждая остановиться.

— Наконец-то, — проворчал монах. — Финну с Радославом, между прочим, еще хуже твоего. Квасиру и Хедину получше. А вот Ивар Гот умер.