Волчье небо. 1944 год

– А вы – землю носите. Высыпать – там.

Руины дворца были похожи на обгорелые каменные вафли. Серые в черных подпалинах. В прямоугольных дырах, оставшихся от окон, сквозило серенькое низкое небо, черные ветки парка.

Шурка молча замахнулся киркой.

«Ненавижу его». Ударил, всадил железный рог в землю.

– Мальчик. Ты куда понесся? Всё понял? Слышал, куда я показала? Вон колышки стоят.

Кивнул.

«Гад».

Земля под киркой звенела.

Вздымались и опускались лопаты, сгибались и разгибались спины.

Из носа вырывался пар. Летела и осыпалась комьями земля. Руки быстро стали красными: от холода, от работы.

На носилках быстро вырастала очередная горка. Женщины бегали, как муравьи. Со звоном бросали на землю пустые носилки. Горка земли начинала расти опять.

Они уже сняли ватные куртки: от работы стало жарко. Шурка бросил свою в общую кучу. Каждый удар кирки отзывался в спине. Но Шурка не жалел сил. Бам!

Предатель.

Бам!

Жди меня – и я вернусь. Ха!

Только очень жди. Ха-ха! Как же.

Бам!

Только в стишках.

Гад. Бам!

Гад!

Гад!

Гад!

– Остановись! Стой! – женщина схватила Шурку за плечо. И только тогда он услышал: – Всем в сторону!.. Всё. Дальше надо осторожно.

Шурка отошел, бросил кирку к остальным.

Предатель. Вот – факт.

Сердце, разгоряченное работой, стало замедлять удары. Под свитером по спине и животу тек пот. Ладони горели, пульсируя. Шурка посмотрел на них: они расплывались двумя розовыми пятнами.

«Их больше нет», – клацнул в голове голос: нет Тани, нет тети Веры. «Чего ждать? Кого?» Это – факт. «Какая же тогда разница – через год, через десять лет или сегодня, – убеждал тот же голос, – если это навсегда».

– Больно? – спросил кто-то над самым ухом. – Рукам?

Шурка помотал головой. Хлюпнул носом. Женщина наклонилась, зачерпнула мокрый снег. Вложила Шурке в ладони.

– Сожми.

Деликатно отошла. Он сжал, впиваясь ногтями в собственные ладони. От боли казалось, что в ладони не снег, а горящие угли. Сжимал, сжимал, сжимал, пока сквозь пальцы не вытекла вся вода. Вытер о штаны. Ладони горели. Посмотрел: мозоли.

…Но тогда почему каждое утро он точно знает, что Таня – есть? Знает так же точно, как то, что жив – он сам. Знает, как собственное имя. За день это знание бледнело, выцветало. Вечером от него не оставалось ни тени, ни шрама, просто ровное гладкое место. А утром – оно снова было тут как тут. Точное, чистое и твердое, как лезвие внутри, – готовое пытать: как ни повернешься – больно.

Ведь их нет. Это – факт.

Женщины стояли на краю вырытой ими длинной ямы. Тянули шеи. Заглядывали. Мужчина в ватной куртке повис всем телом, навалился на край железного лома.

– Еп-п… онский городовой!

Захрустела доска. По женщинам как будто побежала волна. Пробежала. Все замолчали.

Шурка подошел.

Руки, ноги, спины, рты. Голые тела переплелись, как будто хотели защитить друг друга в свой последний час. Мужчины, женщины, дети. Земля еще не отпустила их. Земля в волосах, земля в ушах, земля в открытых глазах.

Шурка сел на корточки. Маленькая грязная пухлая рука на запястье была словно перетянута ниточкой. Обнимала мощную грязную спину: вероятно, папину. Ноготки были крошечные. Видны были ямочки на тех местах, где у взрослых выпирают круглые костяшки. У Бобки были такие руки. Давно-давно. Когда еще были все: и мама, и папа, и Таня. Шурка не выдержал. Протянул саднящие пальцы, погладил пухленькую руку.

Удивился. Почему-то думал, она будет теплой.

Мрамор был холодным, как лед.

Шурка встал и пошел искать свою куртку.

К вечеру, как обычно, чувство, что Таня жива, что он вот-вот ее встретит, полностью исчезло.

* * *

Снег был только на тех домах, что пока еще стояли мертвы. С живых, а также с мостовой, мостов, тротуаров, проводов его согнало тепло машин, трамваев, магазинов, пешеходов. Хорошо. Таня ненавидела городской снег: мокрый, липкий, висит потом на шубе ледяными бомбочками.

Остановилась, задрала голову. Буквой «А» стояла деревянная лестница. На ней – сапоги. В сапогах – женщина. Женщина с железным грохотом сбросила вниз указатель. Таня отпрыгнула всеми четырьмя лапами. Бам! Бам! Бам! – неслось ей вслед: женщина добивала молотком новый, только что подвешенный. Таня обернулась и дальнозоркими глазами прочла на нем: Невский проспект.

«Хорошенькие дела», – подумала она. Ладно. «Мне-то писем не писать». Улица все равно та же самая, никуда не делась, как ее ни назови. Таня остановилась, прикусила на плече блоху. Потрусила дальше.

Старалась держаться стен. Если что – сразу в подвал.

Воздух пах бензином, а тот, что врывался через боковые улицы с реки, – не пах рыбой. Реки еще стояли подо льдом. Ветер ворошил Тане мех.

Бежать по асфальту было тяжело. Твердо.