Волчье поле

— Значит, одолеют проклятые, — буркнул он, словно стоял за твереничей, а не против их. Георгий опустил глаза. Остаться без имени и без дома невесело, но прикрывать в бою извечных врагов, заявившихся жечь твою землю… поднять меч на тех, кто защищает не только свой дом, но и твой… Вряд ли измыслишь судьбу страшней, и неважно, что решал не ты, а твой князь, василевс, царь, — праведную кровь проливать тебе! На Кремонейских полях тоже были элимы, чьи цари, подобно Болотичу, поспешили принять сторону сильнейшего.

— Гисийская фаланга повернула копья, — пробормотал Георгий, но воевода думал о чем-то своем и не расслышал. К счастью.

Роск угрюмо крутил в руках серебряный, с княжьего стола, кубок, севастиец пытался отстраненно, как Феофан, прикинуть исход битвы. К сожалению, Георгий слишком мало знал о твереничах и слишком живо представлял Болотича. В Юртае залесский князь улыбался так же, как вышедший от Андроника Фока Итмон. Тогда брат василевса не разгадал этой улыбки, ему просто стало муторно. Теперешний изгнанник понимал все: Гаврила Богумилович предвкушал победу. Легкую победу над угодившим в ловушку соперником. И неважно, что вместе с Тверенью сгорит половина Роскии, главное, Залесск станет первым. На пепелище.

Воевода чихнул и с ненавистью отбросил жалованный кубок. В доме бы зазвенело, но стенка шатра и земля приглушили звук. Георгию тоже захотелось что-нибудь швырнуть, выплескивая неожиданную ярость, но ничего подходящего под руку не попало. Оставалось гнать навязчивое видение, в котором на разбитые башни Анассеополя карабкались «гробоискатели», внизу гарцевали птениохские лучники, а за их спинами маячили стяги Итмонов. Чушь! Этого не было, и этого не будет. Анассеополю стоять, пока помнят Леонида, а его будут помнить вечно.

— Я тверенич! — внезапно проревел Борис Олексич, и севастиец от неожиданности вздрогнул. Он ни разу не думал о своих нынешних знакомцах как о твереничах, вележанах, невоградцах, они были просто роски. Разве что Никеша со своим Дебрянском…

— Удивил я тебя? — неправильно понял молчание воевода. — Думаешь, один ты у нас род свой прячешь? Не поставил бы Болотич тверенича воеводой, вот я и сказался плесковичем. И чего было не сказаться? За тридцать годков в ваших краях я и сам позабыл, чьих буду. Не осталось в Тверени-матушке у меня ни кола, ни двора, вот и подался на старости лет, где помягче, а оно эвон как повернулось. Либо Тверени конец, либо мне.

— Не пугай себя, стратег, — попытался утешить предателя беглец. — Сколько твереничей, не знаю, но меньше чем с двадцатью тысячами князь в поле не вышел бы. Не сумасшедший же он! Саптар я считать по кострам пробовал. Тысяч шестьдесят пришло, но им вперед идти, а роскам стоять. Вы в Намтрии выстояли за динарии, неужели тут сломаетесь?

— «Вы»?! — проревел Борис Олексич. — Думай, что несешь… Мне ТУТ быть! С саптарвой, с Болотичем…

— Болотич вперед других не пойдет, — начал севастиец и понял, что опять несет не то. Феофан, тот наверняка бы нашелся, но Георгию лезло в голову лишь одно. Достать Яроокого, развернуть, закричать о возможности невозможного. Пусть решают, пусть решают сейчас, пока еще можно…

— Что, говоришь, гисийцы, или как их там, сотворили? — раздалось над ухом. Выходит, родившийся твереничем залесский воевода расслышал. И понял.

— То, что собрался сделать ты. — Георгий взглянул роску в глаза, не сомневаясь, что на сей раз угадал верно. — Выждали, когда первая волна конницы врезалась в пеших, и заступили дорогу второй. Они погибли, Борис Олексич. Все, кроме восьмерых.

— Пускай, — махнул рукой словно скинувший десяток лет Олексич. — Зато помнят про них, а хоть бы и не помнили!.. Нас тут пять сотен. Пусть и не старшая дружина, а стреножим Култая. Костьми ляжем, а стреножим!

3

Они не успели ничего обсудить. Не успели даже вздохнуть полной грудью, как вздыхают, когда главное сказано, а остальное — уже мелочи, над которыми можно спорить до хрипоты. Борис Олексич блеснул посветлевшими глазами и потянулся к валявшейся на кошмах переметной суме, но Георгий так и не узнал, что в ней было, потому что пришел Терпило. Любимец Болотича степенно поклонился и объявил, что великий князь требует севастийца, да не просто требует, а с конем, доспехами и всем добром.

— Это еще с какой радости? — начал Олексич и осекся, вызвав у Георгия невольную ухмылку. С честными людьми всегда так. Пока рыльце не в пушку, рыкнут хоть на князя, хоть на василевса, зато, замыслив измену, притихают. Молчанье грозило стать красноречивым, и Георгий по-роскски поклонился воеводе.

— Прости, Борис Олексич, если что не так. Удачи тебе.

— И ты прости, — прогудел воевода, зыркая на толмача. — Я на тебя взавтрева рассчитывал, ну да Господу… да князю виднее. Сдюжим.