Волчье поле

— На мышей, кажешь? — рука Орелика легла Георгию на плечо. — Ты поближе подойди. Эй, посторонись-ка… Тут дело такое. Не зря Юрыша сам Дед провожал!..

Севастиец, ничего не понимая, послушно двинулся за Ореликом. Уродцы и не думали исчезать. Вблизи они на людей походили больше. Покрытые чем-то вроде осклизлого мха, твари злобно и невнятно бормотали, кривя серо-зеленые рожицы. С удивленным отвращением Георгий смотрел, как толстый длинноусый поганец прополз по головам сородичей и почти вцепился в алый сафьяновый сапог. Усача ухватил за ножку вынырнувший из вонючего кома соперник, к башке которого приросло что-то вроде шапки. Усач шмякнулся о верхушку живой кочки и клацнул зубами в попытке достать обидчика. Тот увернулся и двинул врага ножкой в лоб. Брызнул зеленоватый сок, вонь стала сильнее. Уродец в шапке, раздавая направо и налево тычки, выбрался из клубка и подпрыгнул, норовя ухватиться за княжеский меч. Не вышло. Со злости тварь пнула лежачего собрата и оборотилась. На Георгия смотрело благостное лицо Гаврилы Богумиловича.

— Ну?! — вцепился в локоть Орелик. — Вижу, что узнал! Говори, кому прилепятец подобен?

— Болотичу.

3

— Слава тебе, Господи! — в голосе князя прозвучало невероятное облегчение. Так вздохнул бы титан, удержавший на плечах небесный свод. Или повелитель, не погубивший тех, кто за ним пошел. — Слава тебе, Господи, — повторил Арсений Юрьевич. — Верите ли, глаз не сомкнул, все думалось, ну как я в гордыне своей не только Тверень, все земли роскские на гибель обрекаю.

— Что ты, Арсений Юрьевич? — чуть ли не испуганно пробормотал Обольянинов. — Это в тебе-то гордыня?

— Не стал я на колени под каменьями, как Сын Господень, — выкрикнул в утреннее небо князь, — и Тверени не позволил. Не вымолил, не выползал милость ханскую, не откупился малой кровью от большой… Вижу теперь — прав был. Дошли мы до последнего края, коли в Болотиче едва радетеля за отечество не углядели… Хватит меж огнем да полымем мотаться, меньшую беду выискивать! Хватит выменивать свободу да совесть на худой мир, на абы какую жизнь, хоть под чужим сапогом, хоть на брюхе! Эдак довымениваемся… Болотич с Падляничем с наведения татар на своих начали, а чем кончится? Братьями во Длани, как скотиной, торговать станем?

Нет, други, верно делаем! Лучше головы сложить, но себя не потерять, чем мычать быдлом ордынским и сынов тому же учить. И не одни мы на поле сем! Не бросили братья Тверень, даже в стане Болотича свои сыскались… Так простим друг другу старые вины — и за дело! Пусть Волчье поле рассудит, кто ему люб — мы или поганые!

Георгий еще не видел, как роски перед боем целуют землю, прося не о помощи — о памяти. В далекой Намтрии дружинники Василько, хоть и умирали за Севастию, ничего от нее не хотели, кроме серебра. На кальмейских берегах — чужак он, Георгий Афтан, но он не отступит и не опустит меч, пока жив. Почему раньше он не чувствовал ничего подобного, даже в тот день, когда прикончил хана? Сосланный ослушник гордился редкой добычей, представлял лица анассеопольских знакомцев, придумывал, что и кому скажет… Он не думал о Севастии, так что ему Тверень? Эта земля не стала родной и не станет, но роски должны победить!

Рядом шумно опустился на колени Никеша; прижал к губам Длань Дающую Предслав и тоже не удержался — припал к земле, отдавая дань древнему обычаю. Оставаться на ногах средь коленопреклоненных товарищей стало невозможно, и севастиец сделал то же, что и все. Поцеловал жесткую, влажную от росы траву.

— Хайре! — к ногам царевича упали пурпурные левкои. Кто пожелал ему удачи? Неважно, он запомнит эти цветы, пыль, треск цикад, звонкие крики мальчишек, сухие, огромные глаза женщин. Запомнит и унесет с собой. Говорят, темные воды Смерти смывают память, дабы она не омрачала блаженство ушедших, но он не отдаст этот день даже богам!