Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Берлинский журналист и писатель Арнольд Бауэр, которого после столичной увеселительно-развлекательной индустрии трудно было чем-нибудь удивить в этом плане, в 1949 году по заданию редакции Neue Zeit побывал на мюнхенском карнавале и описал его как настоящее преддверие ада. Особое впечатление произвел на него облицованный кафелем бассейн отеля, переоборудованный в танцевальную площадку. В этой танцевальной «братской могиле», где извивались и корчились тела бедных душ, «градус накала цивилизованного варварства достигал температуры кипения». В Доме искусства сидели в «статичных позах, словно на жертвенниках», старые и новые кинобожества. Растрепанные сатиры и отставные цезари фланировали сквозь толпу шаркающей походкой – «бедные родственники на празднике процветания немецкой марки, весь вечер пьющие один бокал шампанского»; видел он также гермафродитов и даже «одного настоящего чужеземца, расточавшего шарм субтропических зон». Несмотря на досаду, Арнольд Бауэр во всем этом балагане увидел знаки социального сплочения: «Неотъемлемой частью медленно выздоравливающего общества – как соответствующий антипод – является богема. Социальный мир можно считать здоровым лишь в том случае, если он способен терпеть и паразитов. В гранд-отеле веселятся сливки общества, а под красным фонарем – его отбросы; этого требует моральный закон. Сначала общественный упадок в этой стране всех увлек в свой темный омут. Каждый отдельно взятый гражданин был человеком вне закона. Начинающийся же процесс преобразования снова оттесняет аутсайдера в изоляцию… Вавилон умер – да здравствует Швабилон!» [126]

Карнавал стал излюбленной метафорой двуликости послевоенных немцев. Режим капитуляции постепенно переходил в режим всеобщего стремления к личному удовольствию и равнодушия к общему благу. Предметная живопись тех лет изобилует меланхолическими фигурами в масках, печальными клоунами, унылыми танцорами и лицами со слезами смеха на глазах.

На севере и на востоке страны не было масленицы, зато там проводили карнавалы независимо от календаря. В Берлине художники из галереи «Герд Розен» еще в 1946 году устроили первый «Бал фантастов», на который из-за отсутствия подходящих материалов многие пришли в самых немыслимых и нелепых костюмах, какие только можно себе представить. Зато на этом карнавале не было недостатка в поцелуях и объятиях. Декорации на стенах были и в самом деле фантастическими, чего и следовало ожидать от таких художников, как Хайнц Трёкес, Мак Циммерманн и Вернер Ульманн. В празднике принял участие – в перерыве между своими пьяными загулами – и печальный художник Вернер Хельдт в качестве главного весельчака. Вместе с целым отрядом актеров, писателей и художников он в 1949 году основал в погребке бара «Фемина» на Нюрнбергер-штрассе в Шарлоттенбурге художественное кабаре «Ванна», известное своими гротескными представлениями.[127]

Вечеринки послевоенного времени можно уподобить танцам на палубе тонущего корабля. Вернее, уже затонувшего. Как ни странно, но пассажиры были еще живы. На людей напала какая-то приступообразная дурашливость. Первый настоящий немецкий шлягер послевоенных лет – «Три истории» Эвелин Кюннеке (1946) – это песня-нелепица. В ней среди прочего поется о некоем рыцаре, сидящем на высокой скале с удочкой и тщетно пытающемся удить рыбу. Ему не удается поймать ни одной рыбешки. «Почему же? Почему же?» – в милом недоумении вопрошает Эвелин Кюннеке и раскрывает секрет этой драмы: леска не достает до воды. По форме – скорее, жалоба, по сути – дурачество. Странный юмор вошел тогда в моду.

Глава пятая Любовь ’47

Возвращение мужчин с обугленной душой

Возвращение домой – это понятие, которое, кажется, заключает в себе всю тоску мира, – после войны утратило свою магию. Сегодня эти два слова означают для нас всего-навсего короткий, одноразовый акт. Возвращение же домой с войны и из плена было долгим, а иногда бесконечным процессом. В обиход вошло выражение «возвращенец» – как своего рода обозначение состояния или профессии, вернее, профессиональной непригодности. Путь домой не имел конца: человек, казалось бы, прибыл домой, но на самом деле это была иллюзия. Многих вернувшихся с войны мужчин даже годы спустя продолжали называть или считать возвращенцами, желая хоть как-то оправдать их странное поведение.

Сотни тысяч наших матерей или бабушек рассказывали, как в один прекрасный день на пороге вдруг вырастал много лет назад пропавший без вести супруг со своей справкой об освобождении из плена в руке, словно ожидая, что кто-то потребует предъявить документы. Или как на улице перед домом появился какой-то бродяга в солдатской шинели и часами слонялся под окнами, то и дело поглядывая вверх, пока в этих окнах не догадывались, что это вернувшийся муж или отец. Или как какой-то незнакомец вдруг стал приставать с разговорами к маленькому сынишке, игравшему во дворе, и они уже хотели прогнать гостя, но сын вдруг поднялся и сказал: «Смотри, это папа!»[128]