Волчьи ягоды (СИ)

Седой сидит, закутавшись в свое махровое полотенце, и в наслоившихся друг на друга, как мазки штукатурки тенях видна только сливающаяся со стеной белесая голова с бледной обтянутой кожей. Он весь седой, весь. Хотя не молод и не стар - совсем не старше меня, может быть, на полгода или на год младше, и он - страшный. Из-за своих впалых ввалившихся щек, из-за тонкой розоватой пленочки, обтягивающей место, где у всех остальных должны быть губы, из-за выпирающих из-за этого костей черепа над глазами. У него абсолютно белые волосы - пушок вместо волос, - словно присыпанные меловой пудрой и желтоватые, как будто выцветшие на солнце, ресницы, покрытые крапинками. Седой сидит неподвижно, в полумраке, в отгороженном ему закутке между стен, куда вдвинута его кровать и стоит сломанным хребтом белая ширма. Он отлично маскируется - как волк в засаде - и смотрит тоже волком или как змея: сквозь неподвижные сомкнутые веки, наблюдая за окружающими или не наблюдая ни за чем, просто замирая. Его махровое одеяло, в которое тот замотался, - голубое и должно быть мягким, но со стороны выглядит складками мрамора и ломтями пепла, обломившиеся сверху на плечи и скрывающие под непроницаемой тканью его руки и огненно-налившуюся пожаром вздувшуюся шею с опухолями, облепившими ее как стебель красными ягодами.

Я поворачиваю голову, ловя у себя на лице зеленовато-серый свет, и вслушиваюсь в приходящие из-за дверей звуки и тихие шорохи. Снаружи за окном снежинки плавно кружат в призывном, холодном воздухе, стеклянно поблескивая, пока совершают свой порхающий танец, и медленно садятся вниз по стеклу, на свежесодранные стружки подоконника, укрывая его под собой налетом и белым пухом.

В холодном свете из-за стекол на небольшом расстоянии возле окна дремлет неподвижная кружевная колыбель, как холодный, неподвижный маятник, заметенный снегопадом. Из развернувшихся углов, как из белых лепестков, видна сердцевина и то, что утонуло внутри.

Сгибы ручек и ножек и пухлой шеи перетянуты тонкими поперечными вмятинами, как шерстяными нитками. И все тельце кажется похожим на большую упругую раздувшуюся пухлую ягоду или на снежный оживший комок. Снежок, комочек или кефир. Его пузырь практически сливается с белыми многослойными простынями и одеялами. Его кроватка совсем маленькая, едва ли даже для такого, как он, и похожа на большую коробку с мягкими обитыми бортиками на катающихся атрофированных прямых ножках. Я не знаю, сколько ему лет.

Рядом на подоконнике, подключенный к кроватке и теряющийся в ее складках какими-то проводами, стоит другой зудящий ящик, чуть поменьше размеров. Этот второй слабо и нервно гудит и издает какие-то мелкие мышиные попискивания, выводя их дрожащей зеленой нитью на экран, слабо вибрируя на рассыхающихся деревяшках, покрытых шелушащейся белой краской.

Я смотрю на него, не отрываясь, и пытаюсь, по привычке, в пересчитывающихся на пальцы дыханиях отыскать дробное его, дрожащее, слабое и оттого казавшееся бы наиболее заметным в своем отсутствии.

В короткой и пухлой ручонке, торчащей из впадин и возвышенностей пеленок, я вижу зажатую в кулачке выцветшую красно-голубую погремушку, а еще - россыпь мелких, привздувшихся черных пятнышек, как будто проеденные молью дырки, и даже не сперва принимаю их за настоящие, но они есть. Темные точки на снежной ягоде. Разбухшие сосудиками, выпирающие мелкими бугорками, как будто он сам, целиком,  - весь в странных проросших под кожей бисеринках. Словно пожженных тлей. Я смотрю на них и не могу оторвать взгляд. я моргаю, и они исчезают. Покрываются туманом и снова появляются.

На соседней кровати, чуть дальше, прижавшейся к стене, белеет холм из одеял, подтянутых со всех сторон на себя, и не видно ничего, кроме слабого шевеления его же, не заметного без определенного навыка, - словно большая медведица затаилась в нем в спячку со своими медвежатами и сосет зимой лапу, расходуя для тепла жир и топорща во все стороны жесткий мех, точно проволока.

Я вглядываюсь тщательнее, пытаясь заметить струйку густого, охлаждающегося в морозном воздухе пара от ее дыхания, поднимающегося вверх, к пронзительным звездам, и не вижу ничего, кроме ванильных и похожих на застывшее мороженое складок хлопчатых пододеяльников. Девочка, спрятанная под ним, никогда ни с кем не разговаривает и часто плачет, сквозь воду зовя кого-то, но тот не приходит.

И у нее белая длинная ночная рубашка со смешными, перекрутившимися завязочками у шеи, в которой она сюда и попала.

Но она не похожа не медведицу...

...Где-то совсем недалеко с шумом гулко захлопывается дверь. Пронзительный, щелкающий звук эхом разносится в стылом сиянии, цепляясь за ворсинки белых снежинок за окном, бьется по стенкам коридоров, заставляя их тонко звенеть, прогибаться и вздрагивать, вставками из стекол, не привычные к подобному.