Волчьи ночи

— Уходите… Идите спать, — сдавленным голосом произнёс он… однако Михник не пошевелился. И этот взгляд, и это выражение лица беспощадно свидетельствовали о твердости принятого решения, которое, как ни крути, не может быть изменено, и его нельзя смягчить никакими просьбами и никаким раскаянием. Даже дыхания нельзя было увидеть на этом бледном лице. Глаза у него не моргали. Казалось, что кто-то из жалости принарядил мертвеца. Не обнаружив при этом ни малейшего вкуса.

В голове у Рафаэля от лихорадки, от нависшей над ним опасности в беспорядке перемешались самые разные мысли и ощущения, и он не мог вырваться из кружащегося вихрем ужаса, освободиться от него, неожиданно зажавшего его в тиски и лишившего возможности хоть как-то воспротивиться ему, подняться над ним, убежать от него или довериться Божьей воле. Сердце обессиленно замирало в груди. Дыхание останавливалось. Всё тело взмокло от пота. И всё это было дрожью, слабостью и бессилием, тягостным ощущением безволия, отнимавшим последние крохи рассудительности, которые иногда возникали на поверхности этого водоворота, и каждый раз вновь ускользали и тонули в нём, подобно слабому дуновению ветерка в удушающем мареве зноя. Так слабая искорка огня на мгновение вспыхивает во тьме и тут же гаснет, не дав ни спасения, ни света.

Позже, когда, всё ещё охваченный волнением, он всматривался в ночь и дрожащий свет, выбивающийся из плиты, он уже не мог вспомнить, как же всё это, собственно говоря, закончилось — как и когда старик ушёл и действительно ли он что-то прятал за спиной. Пересохшие губы и горло саднило и жгло. Голову болезненно сжимало… И тревога не проходила, и мысли метались в ожидании того, что старик — с тем или иным предметом в руке — снова появится в кухне.

Готовый вскочить, как только он вновь увидит его, он полулёжа ожидал Михника…

Где-то под полом что-то грызла мышь или крыса, и в дровяном сундуке время от времени кто-то скрёбся. Свет от плиты понемногу слабел.

Он прислушивался, стараясь понять, что творится в горнице, но из-за закрытой двери ничего не было слышно.

Так всё и продолжалось до самого утра. Он ни на минуту не смог заснуть… Огонь в плите уже давно угас. А едва стало светать, из картины над кроватью начали медленно выплывать обнажённые фигуры девушек и сатиров в вербной роще — как будто они возвращались откуда-то из ночи, как будто бы снова замирали в своём неподвижном соблазне вожделения.

VII

Когда совсем рассвело, он попытался убедить себя, что появление Михника ему просто-напросто прибредилось. Потому что оно миновало вместе с ночью, память о нём почти стерлась, осталось только чувство неловкости, которое напоминает утренние впечатления от снов, кажущихся странной непонятной действительностью, созданной из видений и попыток убежать от ужаса; днём обычно не знаешь, что она означает и что с ней делать. Он подумал: вероятно, дух самочинно отправляется к другим духам, и всё, что ты видел, происходит с ними. Кто знает… Его одолевала дремота. Из горницы доносилось приглушённое покашливание Михника. Вскоре после этого он перхал уже в коридоре, — скорее всего, это означало, что он встал и, не желая будить Эмиму, отправляется к органу.

Лихорадка немного спала. И дышать тоже стало легче. Но голова всё-таки немного кружилась, а тело было слабым и квёлым, поэтому он завернулся в одеяло и прежде всего попытался забыть о пережитом кошмаре и обо всём, что пробуждало беспокойство и какие-то неприятные видения, которые прогоняли сон. Но потом, через некоторое время, он всё-таки заснул и, скорее всего, спал бы глубоко и спокойно по крайней мере до полудня, если бы Михник не ввалился в кухню и не сбросил с грохотом возле плиты охапку дров. Он сделал это нарочно. Однако Рафаэлю удалось скрыть беспокойство, разбудившее его, буквально вытащившее из сна; ему ещё долго не удавалось унять дрожь в руках и ногах.

— Доброе утро, — как можно более спокойно обратился он к старику. Услышал в ответ какое-то непонятное бормотание — скорее всего, недовольное; старик вёл себя так, будто всё, связанное с переноской дров и их укладкой возле плиты, никак нельзя было выполнить без грохота и что он ничуть не виноват, если этот грохот кому-то мешает спать.

— Господин Михник, — начал Рафаэль, но в тот же миг передумал и после небольшой паузы сказал, что прежде, чем начать спевки, нужно как-то расчистить дорогу, которая сейчас совершенно непроходима. Но Михник молчаливо и медленно складывал дрова в ящик и не собирался отвлекаться от этого занятия. Он был бледным. Осунувшимся. Под глазами — большие тёмные круги. Только резко вздёрнутый нос и белые, по-прежнему ухоженные усы и борода придавали его виду решительность и твёрдость. Весьма ухоженная внешность, которой не всегда можно доверять…