Волчьи стрелы

— А ты вот мне покажи, что за люди такую ересь несут! — прохрипел князь. — Я этим людям перво-наперво язык отрежу и заставлю сожрать, опосля велю их в Ладноре утопить! И не вздумай повторять, что не люб ей Ладимир! Наследник вирейский, которого она знать не знает и видать на видывала, люб почему-то, а Ладимир не люб! Спасибо скажите, что в монастырь не отправил!

* * *

Выдвигаться в Гривноград решили на следующий день, а пока свадебный пир бурлил в гостевых хоромах, где уже месяц жил Ладимир. Впрочем, весь город превратился в огромный пиршественный зал. До самого рассвета улицы детинца и посада румянились и трепетали в масляном свете березовых светочей, воткнутых в столбы, за которыми следили специально отряженные челядины. Пять бесконечных обозов телег проползли, как гусеницы, по городу, извергая из себя на радость люду бочонки и жбаны с вином, медами, пивом и брагой.

В гостевом дворце было немало роскошных горниц, одрин и опочивален, но свадебное ложе, как заведено, устроили в скромном холодном сеннике.

— Ах ты лебедушка, ягодка ты наливная, что же так дрожишь, ненаглядная? Скоро придет твой сокол удалой, согреет тебя дитятко, — приговаривала мамка Никифоровна, раздевая продрогшую Алену до исподней сорочицы.

Вокруг копошились сенные девицы, что-то расставляя и чем-то шелестя, периодически подавая Никифоровне гребень и другие предметы.

— Ты, главное, помни, что я тебе молвила, — продолжала мамка. — Ладимира не страшись — худого он тебе ничего не сделает. И слушайся его, делай все, что скажет! Поняла, голубка?

Девицы закончили все приготовления, накрыли на стол, и мамка усадила Алену на пуховую перину. Еще за день до свадьбы обычное ложе заменили на брачное, сложенное из сорока туго переплетенных снопов ржи. Вдоль стен расставили бочки и сосуды с пшеницей, овсом и ячменем — все это должно было «помогать тому, чтобы у брачащихся в супружеской жизни было изобилие пищи и жизненных припасов»[50].

Княжна сама не заметила, как все вышли вон. Сидя на краю ложа и ежась под пудовой, подбитой соболями шубой, она прожигала взглядом дыру в дубовой двери и слушала отголоски торжества, лившиеся из гридницы. Гулкий стук шагов прорезался сквозь отдаленный гомон и музыку, начал нарастать и приближаться. Вскоре дверь распахнулась. Ярким полумесяцем во мрак сенника вплыл Ладимир, мерцая жемчужными запонами, серебряной и золотой вышивкой на одеянии. Вместе с ним впорхнули шесть мальчуганов в синих кафтанах с горящими факелами в руках. Мальчики быстро воткнули факелы в бочки с зерном, схватили приготовленных для них соболей и растворились, захлопнув за собой дверь.

— Ты плачешь, краса? — удивленно спросил Ладимир. — Ужель я — причина твоих слез? Неужто так я плох, так не люб тебе?

«Она же совсем дитя, с такой возлежать-то грех», — скользнуло в голове у Ладимира, когда княжна подняла к нему свое заплаканное личико.

Он заботливо утер слезы с ее пылающих щек и улыбнулся. Алена и раньше мельком видела княжича из окошка своего высокого терема, но лишь сейчас смогла разглядеть его как следует. Карие глаза глядели на нее прямо и бесхитростно, а маховые перья бровей взмыли в какой-то странной, беззлобной усмешке. Приветливый вид и молодецкая стать мужа немного успокоили горемычную княжну. Громко всхлипнув и обуздав слезы, она робко улыбнулась в ответ.

— Другое дело, царица моя! — довольно воскликнул Ладимир. — Словно луна пробилась сквозь беспробудный мрак! Как райская птица, освещая все вокруг, твоя улыбка озаряет этот мир!

«Она и впрямь мила. Отец, ты не обманул. Но до Любавы ей далеко. Эх отче, на какие жертвы заставляешь идти ради отечества, чем не годится челядинка тебе в невестки? Впрочем, поглядим на княжну, когда она расцветет окончательно. А Любавка к тому времени как раз завянет, пока же она останется отрадой», — думал он, и улыбочка натягивалась тугой тетивой на его устах.

Вдруг княжич замялся, принялся шарить где-то за поясом и вытащил деревянную, ярко расписанную фигурку — молодец с девицей верхом на златогривом коне.

— Ты достойна жемчугов и самоцветов, коих будет у тебя с лихвой в Гривнограде, — начал он, словно немного стесняясь. — А это хоть и безделица, но я сам вырезал для тебя. Люблю постругать на досуге. Глянь: это мы с тобой, краса. Похожи?

— Похожи, — обрадованно ответила Алена. — Неужто и впрямь сам вырезал? А я думала, ты лишь …. — она смутилась и замолчала.

— Что я? Вижу, дурные языки, чтоб они усохли к чертям, и до твоих ушек дотянулись.

Ладимир бережно приобнял ее за плечи. Они уселись за накрытый стол, на котором раскорячилась румяная жареная кура на золотом блюде и сияли кубки с вином. На серебряных подносах покоились ломти хлеба, головки сыра, россыпи яблок и грозди заморского винограда. Супругам полагалось вместе преломить хлеб, и Алена с детской непринужденностью накинулась на фрукты. Ладимир же лихо, будто одним глотком, осушил целый кубок доброго вирейского, затем налил себе еще из мутной зеленой бутыли.