Волчья хватка. Книга третья

— Да неужто? — усомнился Сергий. — Самолично его принимал, год в чуждых жил, через послушание, правёж прошёл…

— И я давно за ним приглядывал, — согласился Чудин. — На ноготь себя не показывал. А тут весь вылез из змеиной шкуры!

— Что делал?

— Как ты с братией в храме затворился, он лапоточки скинул и пополз, ровно гадюка. По углу да на кровлю, а там к окну барабанному. Затаился и слушал. Знает, стервец, где голоса звучнее, — под сводом…

Настоятель сокрушённо вздохнул:

— Мне почудилось, голуби там, крылами трепещут…

— У сего голубя ни крыл, ни ног, а по стенам ходит. Гад ползучий, одно слово.

— Чей холоп, как думаешь? Кому служит?

— В скит его да на стряску — сам скажет, — посоветовал оживший и прозревший юродивый. — А так думаю, митрополичий. Верно, святейший знак дал слушать. Знать желает, что говорить станут в обители после его отъезда. Вот он и выказал себя.

— Добро, хоть не ордынский…

— Так и сущи меж двух огней…

— Да тут и третий распалили, скоро макушку запечёт… Ну, добро, Чудин,

— Сергий надел телогрейку поверх рясы. — Ступай на паперть и зри.

Доверенный инок оттянул веки, наслюнявил и ловко вставил бельма в глаза, взял палку, превратившись в юродивого.

— Третий огонь не худо! — выкрикнул соответственно образу своему. — Особенно на зиму глядючи… Ох, огни по святой Руси! Кругом огни!

По утрам на восходе и впрямь примораживало, так что хрустела под ногами заиндевелая трава. И глаз на минуту не сомкнув, Сергий отправился на хозяйственный двор, где уже вовсю трудились оставшиеся чуждые и оглашённые. Настоятелю кланялись, не выпуская инструмента, хотя по уставу этого и не требовалось — скорее уважение проявляли. Бондарь Никитка тоже вскочил, поклонился, взирая открыто и честно, без подобострастия. Он тем часом клёпку стругом строгал, зажав её между колен, и чувствовалось, не бывало у рук его подобного ремесла. Игумен понаблюдал за бондарем издали, а потом приблизился и сказал негромко:

— Пойдём–ка со мною, отрок…

Бондарь ничего не заподозрил, напротив, вроде бы обрадовался, верно думая, оглашать зовут, то есть приближать к братскому кругу. Время от времени Сергий так же всякого чуждого отзывал, кому срок трудового послушания к концу подходил. Отложил Никитка струг, передник снял, отряхнулся и пошёл за настоятелем. А тот вывел его за ворота и прямым ходом в лес направился, в скит, что был в полуверсте от пустыни. Пока шли, ростовский послух помалкивал, однако сам настороже был и любопытства своего никак не проявлял. Чуждые не ведали некоторых положений устава и, покуда не сняли с них этого клейма, знали одно — во всём повиноваться и не прекословить.

В ближнем скиту на цепи сидел одноглазый и глухонемой аракс Костырь, более напоминающий великого медведя, нежели человека. Мало того, что волосатый и бородатый, так бурая шерсть по всему телу и даже на толстых перстах растёт. Игумен велел спустить его с привязи, взял с собой, и далее пошли лесом. В другом скиту ещё одного такого же немтыря с цепи сняли, по прозвищу Кандыба. У этого оба глаза были на месте, но зато рот до ушей рваный и на одну ногу припадал. Никитка идёт вроде бы без волнения, только на звероватых спутников косится. Иные лазутчики, коих приходилось сопровождать на правёж, уже по дороге начинали труситься и заикаться, ибо отараксов этих, ровно дым, угроза исходит. Хоть их взлачёные ризы одень, всё одно сразу заметно–палачи, каты, для коих человека пытать–дело обыденное.

В третьем скиту старый слепой инок обитал, вроде надзирателя за строением рубленым и двором. Немтыри тут обрядились в кожаные передники, рукавицы, ровно к исполнению кузнечного ремесла изготовились. Один встал к горну и принялся мехом огонь вздувать, другой верёвки в кованые кольца продевать, что висели на матице потолка. Послух как глянул на их занятия, так догадался, что грозит ему, но лишь побледнел слегка и вроде бы мужеством исполнился на дыбе выстоять.

Сергий уже не раз пытал его и правил, только в храмовом приделе, по- отечески, без пристрастия. Здесь же сам последил за нарочито неторопливыми приготовлениями и спросил:

—Может, без стряски признаешься? Чей ты сын, кто послал в пустынь, что вызнать велел?

Глаза у послуха ровно оловянные сделались.

—Из простолюдинов я и по доброй воле пришёл из Ростова Великого, — твердеющими устами вымолвил скупо. — Мирская жизнь притомила…

—Запираться станешь, изувечат тебя каты, — с сожалением пообещал настоятель. — И всё одно вырвут правду. Не бывало, чтоб не вырывали. И я помочь ничем не смогу. Устав наш такой, искоренять двуличие. Подумай, ты ещё отроческого возраста. Не поздно и поправить жизнь, покаявшись. Нежели калекой доживать. Какого ты роду–племени? Кто велел в Троицкую обитель пойти? По какой надобности? Послух будто бы приуныл.

— Добро, отче, признаюсь, под чужой личиной к тебе явился. В самом деле я сын боярина Ноздри, именем Никита.

— Боярского сына в тебе за версту видать, — подтвердил настоятель. — А на что тебя родитель в монастырь спровадил?