Волчья хватка. Книга третья

— Старче, врёт он! — возмутился Сергий. — Иноки окрестности изведали

— ничего не нашли!

Конокрад опять дерзить начал:

— Искали плохо. Они до сей поры в тумане и бродят… Слепошарые вы, душевидцы!

— Забавы ради кобылиц крал? — вмешался старец.

— Да ведь надобно, чтоб кровь разыгралась, конокрадство — это ведь тоже ловчий промысел! Тоскливо мне в ваших краях, одни леса кругом и монахи, не разгуляться. Да и народишко пугливый, как солевары в Дикополье. Я тут у вас затосковал, живу, ровно сей жеребчик застоялый…

Руки и ноги у Ослаба были изувечены, однако короткая и могучая шея выдавала былую мощь и удаль. Поэтому он и подавал знаки головой — кивнул в полуденную сторону:

— Знать, из Дикополья к нам явился?

Оборотень взвил коня на дыбки, наступая на отшельника.

— Из Дикополья!

— И что там ныне?

— Орда злобствует…

Старец не дрогнул, хотя копыта коня молотили воздух у самой головы.

— По какой надобности забрёл, гоноша?

Тот спешился и встал перед Ослабом, словно с повинной.

— Матушку ищу, — вдруг признался. — Бросила меня, сирым вырос, родительской опеки не изведал.

Насторожённые иноки всё ещё поломанное стойло рассматривали и диву давались. А тут как–то враз присмирели, непонимающе запереглядывались: дескать, о чём это толкует конокрад? И отчего суровый старец к нему так снисходителен? Кудреватый кнут сложил, за опояску сунул, хотя всё ещё бдел, перекрывая путь к лесу.

— В степи волчица вскормила? — продолжал участливо интересоваться Ослаб. — Вкупе со щенками своими?

— Отчего со щенками? — словно обиделся молодец. — По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки–ноги отсекли…

— За конокрадство?

— Не солевары мы и не чумаки! У нас иного ремесла не бывало… И полно пытать! Я твоего коня промял, старче. Теперь скажи: откуда у иноков твоих наперстный засапожник? Где взяли?

Старец смерил его взглядом, от ответа уйти хотел.

— Мой засапожник.

— Не обманешь, старче! Не твой. Где добыл? У кого отнял?

— Дался тебе засапожник…

— Да мне этим ножиком пуп резали! — воскликнул конокрад и осёкся, отвернулся.

— Ужели помнишь, как резали? — осторожно спросил Ослаб.

— Помню…

— Материнское чрево помнишь?

— А то как же! — горделиво признался конокрад. — Глядишь сквозь её плоть, а мир розовый, влекомый. Солнце зримо, только как звезда светит. Далеко–далеко!.. Век бы жил в утробе, да срок настал, повитуха пришла. По обычаю, говорит, деву на жизнь повью, парнем пожертвую. Всё же слышу… А как я родился, надо мной сей ножик занесла и ждёт знака! Верно, зарезать хотела…

— Суровы у вас обычаи! — то ли осудил, то ли восхитился старец. — И что же не зарезала?

Конокрад самодовольно ухмыльнулся.

— Возопил я! Да так, что травы окрест поникли и повитуху ветром унесло. Матушка мне шёлковой нитью пуп перевязала и отсекла. Да ко своей груди приложила. Оставить себе хотела, спрятать где–нито. Так я ей по нраву пришёлся. Но по прошествии года опять повитуха явилась, забрала да снесла кормильцу.

Их неторопливый и странный разговор и вовсе ввёл иноков в заблуждение. Даже Сергий взирал вопросительно, а старец не спешил что–либо объяснять, с неожиданной теплотой взирая на разбойника.

— Кормилец такой же ражный был?

— Весь род его, и дед, и прадед… Нам и прозвище — Ражные.

— Знать, омуженская кровь не токмо в твоих жилах течёт, — заключил Ослаб. — Весь род Дивами повязан. Это добро!

— Беда, из роду я последний, — внезапно пожаловался пленник.

— А куда остальные подевались?

— Татарове одного по одному заманили. Да и вырезали. Супротив хитрости и раж не стоит.

— На чужбине от гибели скрываешься?

Конокрад глянул с недоумённым вызовом.

— Матушкин след ищу!.. А тут засапожник! Думаю, близко где обитает.

— Отчего же в Руси ищешь?

— А куда ей податься? Коль постарела? Все Дивы по старости на Русь идут, срок доживать. Сведущие люди говорили, да и сам чую… Ты, старче, укажи, где матушка моя. Или откуда ножик взялся. Да отпусти лучше.

— Возврати кобылиц и ступай, — вдруг позволил Ослаб. — И не озоруй более.

— Что их возвращать? Глаза пошире откройте: там же, на лугу, и пасутся.

Сергий встрепенулся, ошалело воззрился на старца, затем к уху склонился и зашептал громко:

— Нельзя отпускать! Много чего видел, слышал… Оборотню доверия нет. Сам говорит, от татар пришёл. Давай хоть на цепь посадим? Или в сруб?

И братия приглушённо загудела, выражая неудовольствие, хотя по– прежнему не понимала, о чём толк идёт. Старец и ухом не повёл.

— Иди, гоноша, — махнул бородой, как веником. — Не сыщешь матушку, так возвращайся. А сыщешь, так всё одно приходи. Она возле себя зрелого отрока держать не станет, прогонит с наказом.

Тому бы в сей миг стрекача дать, пока отпускают с миром, а конокрад и с места не сошёл.

— Про наперстный засапожник не скажешь?.. Мне бы только след взять. А чутьё уж приведёт…

Ослаб не дослушал, подманил бородой Кудреватого.

— Ножик верни.

Отрок ослушаться не посмел, однако недоумённо и нехотя вынул из–за голенища нож, подал старцу.

Тот опять бородой мотнул.