Волчья хватка. Книга третья

— Ну, погоди ещё, не отвяжешься. Он же считает себя мудрецом, поэтом. Они здесь все поэты и мудрецы, только уши развесь!.. Вот что он сказал? На чужбине в плену был?

— Был…

— Да в тюрьме он сидел! Колхозный скот в Армении воровали и в Иран угоняли какими–то горными тропами. А там законы суровые, вот и угодил на двадцать лет. Весь эпос…

— Булыга его выручил?

— Ну, выручил. Он многих выручал, чтоб с горцами жить в мире. Они добро помнят…

— Что у тебя с ногой? — зашёл с другой стороны Ражный.

— Хромаю отчего? — усмехнулась вдова. — А он нагородил, мне Булыга сухожилия подрезал? Чтоб не убежала? Ну, сочинитель!.. На самом деле мы сено косили, вот брат мне косой ногу и подсёк. Я с отрочества хроменькая, думала, замуж не возьмут калеченую. Булыга увидел, как я виноград давлю, и такую взял. Хромота любви не помеха…

Вотчинница хотела ещё что–то рассказать, однако невесты, словно белые привидения, уже шествовали в сарай. Но даже и от услышанного Вячеслав поколебался в доверии к Извеку: в самом деле, его откровения скорее напоминали сказку, чем быль. Пожалуй, кроме одного, в чём он уже почти не сомневался, — Белая Дива существовала и могла летать по воздуху, ибо появлялась внезапно и так же исчезала.

Между тем Лела из рода Матеры ничуть Дивам не уступала во вездесущности и с каждым днём смелела, забывала о девичьих правилах приличия. Она уже откровенно взирала на жениха или, стараясь привлечь к себе внимание, громко смеялась, и, когда вдовы не было, танцевала по колено в забраживающем соке. Нечто среднее между индийскими телодвижениями и восточным танцем живота, при этом превращая подол русского сарафана в скромный платочек на голове. Будто бы для себя и для всеобщей забавы, от хмельного восторга радости жизни. Получалось потешно, девицы искренне смеялись, однако под желанием развеселить скрывалось ещё одно — увлечь жениха откровенной эротикой, ибо отвернуться и не смотреть на это, хотя бы краем глаза, было невозможно. Танцевальные представления продолжались время от времени весь день, тем паче вдова всё чаще уходила то готовить обед, то по каким–то иным, вдруг возникшим делам, позволяя Леле всласть подурачиться.

Однако ещё одно иезуитское старухино испытание проводилось ранним утром и поздним вечером. На вид оно происходило безвинно, по крайней мере, без вычурных полуобнажённых танцев, но Ражный вынужденно оказывался с Лелой один на один. Сёстрам тётка Николая этой важной процедуры не доверяла: до завтрака и после ужина, перед сном, надо было вдвоём пойти с ней в сарай на встряску — так назывался процесс оживления брожения. Из каждой бочки следовало вынуть пробку со шлангом водного затвора, забить настоящую, после чего несколько раз перевернуть с ног на голову, покатать, чтоб взмутить содержимое, затем опять привести в исходное состояние. И замереть на несколько минут, пока Лела, приникнув ухом, слушает голос брожения, а потом осторожно, как духи, нюхает запах, исходящий из водного затвора.

Что она там слышит и чувствует, было непонятно. Ражный сам несколько раз слушал и нюхал, стоял на коленях у бочки и ничего особенного не услышал и не учуял, кроме бульканья водного затвора да некоего лёгкого, ритмичного шума, не исключено, крови в ушах. Потому что в памяти возникала картина танцующей Лелы, красный шипящий сок, голубой свет её глаз, а в реальности она была рядом, доступная и притягательная. Иногда она полушёпотом, одними губами произносила влекущее, заманчивое слово:

—Созрела… И записывала номер. Потом такую бочку следовало аккуратно, на ободке, укатить, или лучше, подняв на руки, снести в холодный винный погреб, где вино уже дображивало окончательно. Нельзя было пропустить некоего критического мгновения, передержать сок в тепле и нарушить неведомый процесс созревания. Несколько раз он порывался спросить, как Лела это определяет, однако опасался, что разговор полушёпотом, да ещё лицом к лицу в полуосвещённом уединённом месте, может сорвать всякую защиту. Однажды она попыталась это сделать, приблизилась вплотную, поднесла себя так близко, что чуть–чуть только не началось пенное брожение. Точнее, ядерное горение, как между двумя критическими массами.

—Этот миг может почувствовать только женщина, — прошептала она слипающимися от сладости губами. — Миг созревания…

При этом была настолько манящей и притягательной, что мутилось сознание и в голове тлела единственная, но поглощающая разум мысль, что перед ним сейчас стоит сама Белая Дива. Только в ином образе.

—А ты откуда всё это знаешь? — с раздражённым вызовом спросил он, чтобы отогнать цепенящие разум чувства. — Ты что, винодел? Специалист?