Волчья сотня

— Не, сестра родная. Я в ее дела никогда не совался, я парень холостой, она первая на деревне красотка. И вот она поймай меня как-то за рукав, черным глазом на меня косится и говорит: «Братуха, а ведь меня Иван Алексеич сватать хочет, уж и приданое спрашивал». Иван же этот Алексеич первый наш богач был, удачливый такой, магазин у него на слободке. Сам он вдовый, да сестре не пара, потому возраст уже порядочный. Но видно, в красоту-то ее влюбился, вот и начал чудить. «А мне что, — я сестре говорю, — я твоим очам не любитель, а только брат». «А не обидно ли тебе, брат, — сестра спрашивает, — что у меня приданого кот да кошурка и мышь в печурке?» «Нет, — отвечаю, — не я их тебе добывал, не мне их и стыдиться». — «А не хочешь ли ты, брат, этого самого Ивана Алексеича кулаком между глаз нынче попотчевать, когда он с наших посиделок пойдет? Очень он мою красу и гордость обидел». Это я захотел.

Подкараулил Ивана Алексеича вечерком поздно, да и засветил ему между глаз, чтоб на молоденьких не заглядывался. А тут вскоре и казаки в нашу деревню пришли, Иван-то Алексеич и вспомнил мне мои колотушки. Выпороли меня и в сарае заперли. Да только ночью я замок выломал, да и ходу в лес. Хотел Иванов магазин подпалить, да недосуг было. Пожил немного в лесу, после красные пришли. Ивана хозяйство разорили, а сам он куда-то пропал. А я из лесу вышел, все честь по чести, вот тут-то красные нам и показали кузькину мать — всеобщую мобилизацию объявили. И всех под ружье. Думаю, за что же мучился, в лесу мерзнул? И опять в берлогу. А как к весне дело шло, прихожу я в соседнюю деревню к бабеночке одной. Она жила с дедом своим старым. Он мне и говорит, чтобы как кто во двор, так чтоб я сразу на чердак лез. Вскоре шаги, я — на чердак и споткнулся обо что-то. Гроб сосновый, новый, видно, дед для себя припас. Слышу — лезут, я в гроб и крышкой накрылся. Слышу: кто-то тоже об гроб споткнулся, чертыхнулся так тихонечко, и понял я, что это наш Иван Алексеич! «Иван Алексеич!» — шепчу. Он с переполоху спрашивает: «Кто? Что?» Я ему шепчу, а он гроб нащупал! Я ему еще разок: «Иван Алексеич». А он от загробного голоса на гроб мой — бух! Да всеми своими пудами крышку и придавил. Подышал я, подышал с минутку и задохся. Спасибо, хозяева скоро вспомнили, обоих нас водой отлили.

— Да, вот какое дело, — раздался прежний густой бас, — а вот я кабы не зверел в бою, может, и воевал бы. А на германской я чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса.

Тут послышались бульканье и радостные крики оживления, видно, пасечник принес еще один жбан горилки.

— Однако время нам уходить, — шептал Саенко, — как раз они горилкой увлекутся, мы и ходу…

Так и сделали — пошли тихонько, хоронясь в траве, пригибаясь под каждым кустом. Они не знали, что пасечник часто поглядывал в окно зоркими не по возрасту глазами и тут не пропустил своей злой минуты. Мелькнули за плетнем два смутных силуэта, пасечник мигом выскочил во двор и обнаружил, что скирда соломы разворошена сбоку, а трава под вишнями сильно примята.

— Ну вот что, ребята, — строго сказал он, войдя в хату, — я вас кормил-поил, теперь и вы мне службу нетрудную сослужите. Вон там, видите, кусты колышутся? Сидят там два человека, со вчерашнего дня они вокруг хаты крутятся. Так вот вы мне их поймайте. Уж расстарайтесь за ласку мою да за продовольствие…

— Как же мы их поймаем, когда у них, должно, винтовки да револьверы имеются? — опасливо заговорил Федор, чья судьба, как он утверждал, поломалась из-за бабы.

— Я научу. Вот они сейчас пойдут к тому овражку, чтобы незаметнее пройти, так вы бегите через поле, да не топайте, и в конце овражка их и встретите.

— А ну как не пойдут они до конца оврага? — Зеленым было неохота уходить из теплой хаты от недопитой горилки.

— Пойдут, им больше деться некуда, в овраге-то никуда не свернешь.

Борис кубарем скатился ко дну небольшого оврага и перевел дух.

— Ну вот, теперь до конца, а там и до коней близко, — радостно говорил Саенко, сидевший рядом. — И чего мы ночь возле пасеки торчали, только зад я себе отморозил. Пасечник, конечно, та еще сволочь — и нашим, и вашим, всех привечает. Но не поймать его с поличным…

Они пошли по оврагу, хлюпая сапогами по небольшому ручейку. Страшно хотелось есть. Борис на ходу ухватил горсть ягод калины, что росла в изобилии по склонам. Горечь свела скулы, есть захотелось до тошноты. Вот дно оврага потихоньку пошло вверх, и тут что-то темное и мохнатое прыгнуло сверху Борису на плечи и повалило наземь. Револьвер вытащить он не успел, шашка осталась там, где паслись кони, — тяжело было ее таскать и прятаться с ней тяжело. Они барахтались в сырой траве. Человек придавил Бориса к земле, навалился сверху. Пахнуло тяжелым духом потного, давно немытого тела, зловонным дыханием — смесью кислого табака, прогорклого лука и горилки. Борис обманным приемом обмяк вдруг нарочно, как будто сознание потерял. Тот сверху перестал давить, приподнялся на локтях и прогудел басом удивленно: