Волчья сотня

Конечно, Саенко скорее думал так, чем говорил, — высказывать вслух такие мысли о даме благородного происхождения он бы не посмел, но это, в конце концов, не так уж и важно.

— А что у тебя пропало-то, ваше благородие?

Борис махнул рукой и нехотя ответил:

— И говорить-то не хочется…

— Все ж таки… не тросточка ли, что у Аркадия Петровича прежде была?

— Тросточка, — удивленно ответил Борис, — а ты-то откуда знаешь?

— Да так… — ответил Саенко уклончиво, — видел как-то…

— Тросточка-то что, Бог бы с ней, а в тросточке-то картина была… — выдохнул Борис с отчаянием, — такая картина… за ту картину жизнью человеческой заплачено, да, может, и не одной.

— Картина? — переспросил Саенко, вытирая руки вышитым полотенцем. — А какая такая картина? Не эта ли? — Он шагнул с чистой половины на кухоньку, сунул руку по плечо в устье печи и вытащил оттуда валенок.

Наклонив валенок над столом, он вытряхнул на скатерть свернутый в трубку холст.

Борис, не веря своим глазам, развернул трубку.

«Поклонение волхвов» озарило комнату светом итальянского полдня.

— Саенко, дорогой ты мой! — Борис повернулся к ординарцу с глазами, полными благодарности. — Саенко! Не знаю прямо, что и сказать тебе. Ты ведь просто спас меня… Я бы, может, со стыда застрелился, что не уберег ее! Как же ты догадался? Как ты нашел ее? А у Софи, выходит, пустая трость осталась?

— Отчего же пустая? — рассудительно ответил довольный хохол. — Зачем же барыньку обижать, хоть и аферистка она первостатейная! Я туда другую картину положил, пущай любуется.

— Какую еще картину? — удивленно спросил Борис.

— Хорошую картину. В лавочке вчера купил, двугривенный отдал, промежду прочим. Дорогая картина, хорошая — «Как мыши кота хоронили».

— А когда же ты все успел?

— А вот когда обратно записку нес, тогда и в лавочку зашел, — объяснил расторопный Саенко. — А теперь давайте завтракать, а то яичница простынет.

Борис представил себе, как Софи развинчивает трость и вынимает оттуда дешевый лубок, хлопнул Саенко по плечу и расхохотался.

В ноябре девятнадцатого года морозы чередовались с оттепелями и частыми затяжными дождями. Победоносное наступление Белой армии захлебнулось, и начался медленный мучительный отход с непрерывными боями. Ведь день под унылым моросящим дождем шел бой, такой же как этот дождь, долгий и изматывающий, без решительной атаки и без надежды победить. Это утомляло и деморализовывало солдат и офицеров. Как только темнело, армия отрывалась от противника и отходила дальше на юг. Ночевали не раздеваясь, очень скученно, чтобы быстро собраться в случае внезапного нападения. Все это необычайно изнуряло людей и лошадей. Усталые солдаты, едва войдя в тепло, тут же засыпали, у них не было сил для того, чтобы накормить и расседлать лошадей, а ведь от их состояния зависела возможность двигаться дальше. Едва светало, появлялся противник, и снова завязывался бесконечный и нудный бой до темноты. И так день за днем, день за днем.

Иногда, в крайнем утомлении, батарея Алымова, с которой шел Борис, отставала от других, более подвижных, частей, и приходилось догонять их. На одном из ночных переходов в степи потеряли дорогу, нашли крестьянина-проводника. По ошибке или нарочно проводник привел их в деревню, занятую красными. Дошли уже до середины села, где в темноте размещалось по квартирам множество вооруженных людей. Возле колодца солдаты поили лошадей.

— Товарищ комиссар! — крикнул один из солдат подъехавшему к колодцу всаднику. — Наши на том конце расквартировались.

Алымов, поняв, в какую ловушку они попали, не растерялся, развернул батарею и приказал шагом выходить из деревни и отойти от нее подальше, прежде чем перейти на рысь. К счастью, было уже темно. Когда на деревенской улице с кем-нибудь из артиллеристов заговаривали красные, офицеры задирали плечо, чтобы те не увидели погоны. Несмотря на холод, все были в поту. Однако красные ничего не заметили, стрельбы не было.