Волчий билет

      Я сидел дома и смотрел телевизор. Местные новости. Весь выпуск был посвящен кошмарному преступлению. Вчера, поздно вечером, в бане стадиона Динамо были зверски убиты шестнадцать человек, принадлежавших самой крупной преступной группировке города. Подробности не сообщались, известно лишь, что у всех огнестрельные ранения, кое у кого еще и перерезано горло. Далее имена и фамилии убитых.

      Подождал местных новостей по другому каналу. То же самое. Собрался, у порога уже развернулся, вспомнил, как отец учил, присел на тумбочку, на дорожку.

      Легче совершить поступок, чем пережить его последствия – вспомнил придуманный собой и сказанный уже Володе афоризм. Вздохнул, пошел.

      Приехал к ОРБ на такси, заметил необычное оживление, машин много, люди бегают туда-сюда. Странно, подумал я, ведь в принципе, это отделение милиции, но почему нет ни одного человека в форме, как будто бизнес-центр какой-то. Только в наручниках заводят кого-то иногда. Зашел, сразу увидел дежурного, он один в форме в окошке за решеткой. Прочитал в его глазах удивление, как будто мы знакомы, но встретились случайно, у черта на куличках.

– А, сам пришел? – спросил он и задумался.

      Думает, к кому меня отправить, решил я и пошел на опережение.

– Я к Шумилову Николаю Семенычу.

– Что, с чистосердечным? – усмехнулся он, видимо, представляя, как он звонит подполковнику и докладывает, – Тут к вам Макеев с чистосердечным.

– Не дождетесь, – ответил я, как бы переводя разговор в глупую шутку.

– Ну-ну, – бросил он и взял трубку доложить обо мне.

      Первый раз я видел Семеныча таким серьезным. И таким кратким, даже здесь не в форме.

– Хорошо, что сам пришел. Алиби есть?

– Нет.

– Плохо. Где был?

– Дома. Один.

– Ладно, сейчас придут опера, допросят, это их дело, гни свою линию, после поговорим, – и вышел.

      И пришли опера, трое, молодые. И допрашивали меня. И гнул я свою линию. Сказал, что весь вечер был дома, живу один, никто меня, к сожалению, не видел. На домашний телефон никто не звонил. Ни с кем из убитых я не общался, знаком был с некоторыми, но не более того. Подписал свои показания, они ушли.

      Пришел Семеныч. Прочитал мои показания, кивнул. Стал спрашивать:

– Как жизнь?

– Нормально.

– Как родители? Знают, что ты здесь?

– Спасибо, хорошо. Нет не знают, ни к чему.

– Позвони, скажи задержишься на пару дней, – придвинул мне телефон, древний такой, с круговым набором.

– Они на даче, телефона нет. Да и не хватятся меня так быстро.

– Про Хохла узнал что-нибудь?

– Нет, – ответил я и занервничал, подумав – догадывается.

– И как мы теперь узнаем? Колоть-то теперь некого.

      Я молчал. Старался просто молчать, но получилось, что красноречиво молчал, пожал только плечами, еле заметно, отвел взгляд, слишком уж он изучал меня, а я, походу, спалился.

– Ладно, – Семеныч понял, что разговора у нас не получится и перешел к делу, – Закроем тебя на пару-тройку суток в КПЗ, бросим в пресса, но ты не очкуй, все будет ровно, тебя не тронут. Дернем пару раз на беседу, я или опера, потом гуляй смело, если не споткнешься, иначе никак, сам должен понимать, ты первый на подозрении.

      Я кивнул, догадывался, что легко не отделаюсь. Он поднял трубку другого телефона, такого же древнего, но без набора номера. Односторонняя связь, подумал я, и для чего такая? Сразу пришел в голову Феликс Эдмундович Дзержинский, сидит в своем кабинете, а рядом полстола телефонов, один из них звонит, непонятно какой и он думает, как бы не перепутать.

– Забирай, – бросил «Жеглов» в трубку.

– Спасибо, – успел сказать я, прежде чем дверь открылась.

      Все произошло точно так, как он говорил. Посадили меня в камеру. Человек десять, из них четверо прям здоровые такие качки, все в наколках и в майках, чтобы видно было. Старший среди них сразу подошел ко мне, обозначился, протянув руку, – Егор, вон твоя шконка, в холодильнике что найдешь – твое, чайник, посуда на слонихе, чай-май, приблуды – в шкафчике. Что надо – говори, не надо – молчи.

      Вор-Егор, подумал я, здороваясь, а еще – неплохо сидят прессовщики, тут и холодильник, и телевизор, видак даже есть, стопки с кассетами, назвал громко свое имя и пошел расстилать матрас.

      Три дня прошли спокойно, никто даже разговаривать со мной не пытался. Один раз, через сутки, те же опера вызвали на допрос, задавали те же вопросы, но не услышав ничего нового, отправили обратно. Один раз привели к Семенычу. Но тот вообще ничего не спрашивал, просто напоил чаем, свежие булочки даже принес откуда-то. На прощание, Семеныч написал для меня на бумажке свой домашний и рабочий телефон, номер пейджера, сказал, – Будут новости – звони, и проблемы если, но лучше по праздникам, – и улыбнулся наконец, – Сейчас все уляжется, я скину тебе на пейджер, когда увидимся, потолковать надо. Встретимся, как всегда, в Праге.

      Я кивнул, пожал протянутую руку и вышел.