Волчий Сват

– Это херня! – заверил Перфишка; хотя тут же спротиворечил себе неслыханной Колькой складушкой: – Мы – люди тэмны, нам трэбэ гроши да девки хороши, да и танцовать мы не горазди, нам бы поебтись! – И он, ржало переведя голос в хохот, заключил: – Мне расчет ныне дадут, потому на первое время хватит, а там видать будет.

И, не прощаясь, ринулся прочь. И только пройдя с полсотни шагов, оборотившись, крикнул:

– Будем живы, не помрем!

Глава третья

1

Перфишка не сказал Клюхе, что в городе у него все же была родня. Правда, дальняя. Но это не помешало перемещенцам заявить, что они приехали не на один день и что придется потерпеть все, что они тут выкинут и совершат.

Родня Перфишки состояла из двух человек: из суетливого доброхотца, с обжатым от постоянной пьяни лицом, которого звали Елизар и кто приходился ему то ли сватом, то ли братом, и шустроглазой, с порывистыми движениями бабенки, которую муж постоянно прозывал разными именами: то Машкой ее покличет, то Дашкой, а один раз даже повеличал Флеониллой.

Елизар работал дворником, и когда они заявились во владения, где он вел свой шустр, тот как раз дочищал снег у последнего подъезда дома. Хотя истинное умерщвление снега учинил дождь: лупанул в полночь, и к утру до хлябости изжевал сугробы; только со льдом справиться не сумел, хотя и его поизрябил-поизоспил изрядно.

У своей родни Перфишка вел себя так же нагловато-развязно: нахлобучил шапку на глаза Елизара и, когда тот, обеззренев, завертелся на месте, дал ему шутейного пинка под зад; Машу же-Дашу-Флеониллу он так подзудил подреберным держанием, что она долго хохотала как полоумная.

На Клюху ни муж, ни жена не обращали внимания, словно он был вещью, которую Перфишка привез с собой и ненароком оставил у порога.

Они уже было – одни – уселись за стол, когда в Клюхе неожиданно ожили ухватки своего новоявленного друга, и он, плечом чуть поотодвинув хозяина, умостился рядом с ним на длинной, плохо струганной лавке. Странно было видеть такое сидало в городе.

И стоило ему только умоститься, как тут же рядом с его носом появился стакан, наполовину наполненный ядовито-едучей на запах жидкостью.

– А ты веришь, я с утра носом аж об притолку терся, – произнес Елизар. – Чёшится и все тут. Говорю Маше: «В рюмку мне ноне глядеть». А она: «Ты в унитаз бы лучше посмотрел. Уж кой день сливу нету».

И, наведенный на мысль: «Так вот чем тут так тошнотно пахнет!» – Клюха напрочь расхотел есть и пить.

Но его никто и не приневоливал. И он, чуть отникнув от стола, рассматривал в окно увесистые слова вывесок и бесконечную вереницу прохожих.

– А помнишь, как ты самохватом праздничные столы зорил? – допытывался Елизар.

И на его лице было никем не понятое, а может, и не испытанное еще человеком блаженство.

А Клюха чувствовал, как у него пустеет подвздошность и воздух не лезет в легкие, занятые этой пустотой, и хочется выскочить во двор, чтобы хоть там вдоволь надышаться разбавленной снеговой талью прохладой.

И он бы так, наверно, и сделал, ежели бы в тот же миг острийками своих ягодиц не опустилась на колени ему Маша-Даша-Флеонилла, которая, к тому сплетя свои пальцы на его загривке и держа затылок в ложе ладоней так, что голова, обороченная к ней, стала неподвижной, завела:

А у милово мово
Вместо – «во!», да – ничего.
Потому и хоттица
На других охотиться.

Клюха хотел незаметным шевелением ослабить ее хватку. Но это ему не удалось. Больше того, она медленно – по-вампирьи – стала всасываться в его подбородок.

Когда же он все же рванулся изо всех сил, и Маша-Даша-Флеонилла, брызнув ногами, отлетела в сторону, на бороде его уже жило стойкое жжение. А бабенка, с полоумностью ненормальной, кричала:

– Вот и мной ты помеченный!

Сидевшие же за столом совершенно не обращали на это никакого внимания. Перфишка рассказывал родичу, как он свет вырубил во время лекции и что после этого произошло. А Елизар поведал какую-то особую тайну, суть которой Клюха так и не уловил. Но состояла она, видимо, из чего-то дюже уж секретного, потому как Елизар несколько раз так умирал голосом, что совсем ничего не было слышно, наверно, и самому Перфишке.

А бабенка продолжала выкидывать коники. Обратав себя по подолу какой-то веревкой и завязав ее узлом на грешном месте, она ловко вскинулась на руки и стала ходить по комнате не только передом и задом, но и даже – приставными «шагами» – в стороны.

На минуту отникнув от беседы, Елизар сказал, вообще-то ни к кому не обращаясь:

– Акробаткой она в цирке была. – И продолжая беззвучно перебирать губами скелеты не произнесенных им слов, неожиданно предложил: – Змеюку изобрази.