Волчица советника

Йарра стал жесток, расчетливо груб, каждое его слово било пощечиной, а после ночи с ним я чувствовала себя, будто после вылазки в тыл лизарийцам. Он не жалел меня, а я не просила пощады, наоборот, пыталась уязвить в ответ. Иногда получалось, и Йарра сжимал кулаки так, что белели костяшки. Стиснув зубы, смотрел на меня исподлобья, и я понимала: еще одно слово — убьет. Но все равно говорила… Вам больно, Ваше Сиятельство? Мне тоже больно!.. Граф, ругаясь, выскакивал из каюты, а я сворачивалась клубочком, подтягивала колени к животу и смотрела на расплывающуюся время от времени карту на стене. Фарлесс, Верзейские Острова, Джун-Джун, Мабуту, Араас, Оазисы…

Тоска, едва не сведшая меня в могилу в Меоте, вернулась, ядовитой змеей вползла в душу и день за днем травила изнутри. А стоило ли выживать? Если результат — вот он, синяками на запястьях, ненавидящим взглядом Йарры? Если все, о чем я мечтала, оказалось притворством графа? Ведь не может человек одновременно звать летом, а потом это самое лето — в помои, даже не выслушав?.. Он же не знает, ничего не знает и знать не хочет! А Тима за что?! За верную службу?!

Чувство вины перед братом давило, сводило с ума. Меня трясти начинало при мысли, что, может быть, сейчас, прямо сейчас, Тим корчится от боли. Я храбрилась, прогоняла кошмарное видение, убеждала себя, что графу нужен наследник Орейо — живой и вменяемый, что в браслете всего пять камней из двадцати четырех — но страх держал за горло, а от моих вопросов Йарра либо отмахивался, либо ограничивался сухим «с Тимаром все в порядке». День за днем.

День за днем.

Штормил океан, хлопали паруса, монотонно выстукивал дробь барабанщик. Если приоткрыть двери, его становилось видно — смуглого коротышку с короткой косой на темени и бритым затылком. Первое время я подглядывала в щели за тем, как он важно дует щеки, задавая гребцам ритм, выворачивала себе шею, пытаясь рассмотреть корабль и свинцово-серые волны Рассветного. Потом стены каюты обили шкурами, и мое единственное развлечение пропало. Я часами лежала на кровати, запоминая узор древесных слоев на потолке, поднимаясь лишь для того, чтобы умыться, надеть свежую рубашку и поскандалить с графом.

А однажды утром я поняла, что просто не хочу вставать. Ради чего? Зачем? Ради новой порции ругани? Его Сиятельство не желает меня слушать, не собирается давать шанс на искупление. Я нужна ему лишь для того, чтоб заглушить зов флера, — и брыг с ним. Пусть что хочет делает, мне уже все равно. Лишь бы с Тимом все было в порядке. И с Угольком. А я… Что я? Наверное, мне действительно было бы лучше умереть в том овраге. Я бы умерла счастливой, думая, что я его радость, а не подстилка таборная…

Ночью, когда ладонь Йарры поползла по бедру, я не стала его отталкивать. Приподнялась, выпутываясь из плотной ткани сорочки, и с размаху ударилась локтем о стену. Ахнув, заплакала — глупо, жалко, как слабая девчонка. Зажала себе рот, пытаясь заглушить всхлипы, но стало только хуже. Плач перешел в скулеж, как если бы щенку отдавили лапу.

Рука графа исчезла, а потом он, чертыхнувшись, вскочил с кровати и исчез за дверью. Наверное, ему стало противно — мало того, что смесок никчемный, так еще и в соплях…

…стало паскудно. Докатился, нашел врага — девчонку на двадцать лет младше себя. Увез, запер, тиранит ее, изощряется в оскорблениях, вымещая разочарование и злость. С мрачным удовлетворением смотрит, как она съеживается от его слов, как пытается оправдаться. Хреново, да? А представь, каково мне! Увидеть тебя с другим, узнать, что изменила! Мне тоже!..

Впервые за пятнадцать лет — больно.

Он уже забыл, как это бывает. Когда рвет, тянет душу, когда хочется выть оттого, что, поверив — не один! Есть Син, есть Алиса, есть те, кто примет, поймет! — всего лишился.

— Мы больше не друзья, Раду.

И если тогда — по собственной дури, то сейчас!.. Умереть вместе с ней, и вдруг узнать, что жива! Не находить себе места, не спать сутками, плюнув на осаду, мотаться по материку, пытаясь найти, холодеть при мысли, что, может быть, опоздал, опять опоздал — а потом понять, что не нужен. Что не был нужен. Осознать, что просто терпела, увидеть, как целует другого! Сама! Дрянь, гадина, стерва, убить мало!

…за что?

Широко расставив руки, Раду оперся о фальшборт. Кадык графа дергался, по скулам ходили желваки. Ледяной ветер свистел в такелаже, укрывал хрустким инеем палубу, но Раду не чувствовал холода.

…рехнулся? За что убить? За то, что изменила? Или за то, что он ей безразличен? За то, что сам придумал себе сказку, а потом поверил в нее? А теперь Лира рядом — беззащитная и доступная?

…и строптивая ведь, упрямая, как ослица! Ее непокорность, неповиновение бесили, демонстративное игнорирование приказов доводило до исступления, а змеиный язык, с которого разве что яд не тек, порой хотелось выдрать — лишь бы замолчала.

Тихий беспомощный плач отрезвил.